Поколение

Больше часа пробродил Степан по старому Арбату и опять вышел на Калининский проспект. Вокруг разноголосо шумела Москва, обдавая теплом и тем привычным покоем, который он стал забывать там, на Севере.

Он перелетел из зимы сразу в лето, и ему было немного жаль, что в этом году он разминулся с весною. «Ничего, — успокаивал себя, — будет в моей жизни на одну весну меньше, чем у других. Хотя стоп! Одну лишнюю весну и даже лето я прихватил в Индии. Весну в январе, а лето в феврале!»

И все же хорошо, что он дома. Он так «проморозился» за эти полтора года на Севере, что ему была бы в тягость обычная слякотная весна. Нужно лето, долгое жаркое лето, которое бы выгнало из его тела стужу. А когда лето кончится здесь, в Москве, Степан поедет за ним в Крым, на Кавказ, в Среднюю Азию, к черту на рога…

Какая холодная была тогда зима в Москве, когда хоронили Елену Сергеевну! Иван Матвеевич дрожал в своем пальтишке «на рыбьем меху», на его посиневшем каменном лице стыли слезы. Он тянул скрюченные руки к щекам, и на полпути они замирали и падали…

А теперь нет и Ивана Матвеевича.

Ушли два самых родных человека, и будто два обвала сдвинули его жизнь. Что Степану оставалось после смерти Елены Сергеевны? Одно. Бежать из Москвы. Какой страшный холод тогда сковал город! В их доме полопались трубы. А ему казалось: это оттого, что ушла навсегда Елена Сергеевна.

Он не мог согласиться, что она умерла. Ему вспомнилось: Елена Сергеевна выскочила из такси и исчезла в парке, запретив ему следовать за нею. Ушла и не вернулась… А в гробу лежала другая, с чужим отстраненным лицом, которое не могло принадлежать Елене Сергеевне. В ее навсегда сомкнутых губах было сухое презрение. Не ее лицо… Все верно, все правильно, подумал Пахомов. Он уже не годится для новой жизни, живет лишь воспоминаниями. И их встреча с Дашей была такой, какой она и должна быть…

Миновав кинотеатр «Октябрь», Пахомов повернул обратно и спустился в переход, чтобы перейти на другую сторону проспекта к зданию министерства. Они не виделись с Буровым с зимы, с того времени, когда он приезжал к ним на Север смотреть работу своей «Малютки» на станциях перекачки нефти. Был Буров тогда в смятении: его переводили на работу в Москву, он не знал, что ему делать, спрашивал совета у Пахомова. Степан еще тогда посмеялся над его сомнениями: «Не ломай голову. Еще никто не отказывался от Москвы и высокой должности».

Позже Буров позвонил уже из Москвы:

— Знаешь, переехал, принял главк.

Потом была долгая пауза, такая долгая, что Пахомов подумал, что их разговор прервали, и хотел уже положить трубку, но вдруг услышал захрипший, словно после сна, голос Михаила:

— У меня обстоятельства… Я и решился поэтому на переезд…

Степана подмывало сказать: «У всех обстоятельства», но он пощадил друга, потому что все знал — у Михаила появилась женщина. Очень уж не подходило это к серьезному Бурову.

Скоростной лифт поднял Пахомова на двадцать первый этаж. Степан пошел по бесконечному коридору в торец здания, пока не увидел дверь, рядом с которой висела табличка: «Начальник главка Михаил Иванович Буров». Надпись была выгравирована на большой медной пластине и выделялась среди всех других табличек на дверях. Он перевел дыхание перед дверью, будто в кабинете сидел не его друг и однокашник по институту, а какой-то незнакомый ему Михаил Иванович, у которого в подчинении не только сотни людей в этом здании, но и тысячи по всей стране.

Пахомов, видно, задержался перед дверью, потому что кто-то за его спиной сказал: «Простите». Мимо бесшумно скользнула плотная фигура приземистого мужчины с неестественной рыже-пегой шевелюрой, который уверенным, заученным движением открыл дверь. Пахомов вошел вслед за ним в просторную приемную. Мужчина пошел дальше, навстречу Пахомову из-за стола поднялась средних лет миловидная женщина.

— Вы Степан Петрович Пахомов? — И, еще не дождавшись кивка Степана, приветливо улыбнувшись, пошла к дверям, в которые только что юркнул рыжий мужчина. — Сейчас доложу. Михаил Иванович ждет вас.

Через минуту она появилась с той же заученной улыбкой.

— Просил чуть подождать. Сейчас отпустит людей. Там только наши. Присаживайтесь. — Она указала на ряд мягких темно-зеленых финских кресел.

Пахомов поблагодарил и подошел к огромному окну. Внизу кипел многолюдный Калининский проспект, колыхалась Москва. Он, Степан, отвык от такой высоты. Даже голова на мгновение закружилась.

— А вы не боитесь? — повернулся он к секретарше.