Поколение

Та, не поняв его, удивленно спросила:

— Чего? Ах, это… Всего шестьдесят метров. Вот с Останкинской башни страшновато…

Секретарша уже сидела за своим столом и, повернувшись к небольшой тумбочке, на которой стоял сейф, складывала туда бумаги.

Шел седьмой час, рабочий день кончился, и секретарша явно торопилась домой.

Через несколько минут дверь в кабинет распахнулась, и из него стали выходить люди. Последним шел тот приземистый крепыш с поблекшей рыжей шевелюрой. Степан вздрогнул. Это был Владимир Иванович Прокопенко, но только что с ним произошло за эти годы! Его шевелюра из огненно-рыжей превратилась в пегую, сильно поредела, а лицо, раньше пышущее здоровьем, было болезненно бледным.

Для Пахомова встреча была неожиданной, хотя он мог бы ее предвидеть, раз пришел в учреждение, где служат его старые товарищи, Буров и Прокопенко, оба Ивановичи, но совершенно разные люди. У Степана не было желания встречаться с Прокопенко, а тот уже шел к нему, и на его лице словно приклеилась неуверенная улыбка, которая могла тут же погаснуть или перейти в радость от встречи двух старых товарищей, знающих друг друга не один десяток лет.

Все зависело от Пахомова — отзовись он на эту улыбку, и сразу бы обоим стало легче; все, что случилось между ними, осталось бы там, за чертой, какую подвела Елена Сергеевна. Степан внутренне даже хотел этого, и, сделав над собой усилие, он тоже улыбнулся. Но Прокопенко сразу уловил эту борьбу и тут же стер свою улыбку, лицо стало сначала сдерживающе вежливым, а потом строгим и жестким. «Значит, никакого мира», — мелькнуло в глазах Пахомова. «Никакого!» — ответил сухой взгляд Прокопенко. «Жаль…» — «Жаль… Но будет так».

Вот что сказали они друг другу молча, пока Владимир Иванович шел навстречу Пахомову, а тот с протянутой рукой делал свой неуверенный шаг. А когда руки их соединились в вялом рукопожатии, Прокопенко нервно хохотнул:

— А я слышу — Пахомов. Думал, наш, из технического управления. — И он нажал на слово «наш», отделяя себя от Пахомова и давая понять ему, что он и не думал прощать его за давностью времени. — Потом вижу: у Михаила Ивановича выражение лица не министерское. Догадался. — Он сделал паузу и, чтобы не молчать, уже другим тоном спросил: — Надолго?

— Думаю посидеть. Погреть старые мослы.

— Погреешь тут! Это сегодня первый по-настоящему летний день.

— Почему? Я третий день в Москве, и все время солнце.

— Цыганское! — с раздражением возразил Прокопенко. — Сегодня первый раз припекло…

Разговор оборвался. Они оба будто исчерпали весь свой запал и теперь ждали только одного — скорее разойтись. Но Прокопенко был хозяином в этом громадном здании и, наверно, вспомнив о гостеприимстве, смягчился.

— Миша говорит с Симакиным. Просил подождать.

Кто такой Симакин, Пахомов вспомнить не мог, но понимающе подхватил:

— А-а, конечно! Подожду!

В это время в дверях появился Буров. Громоздкий, почти на голову выше Пахомова, он шел, широко расставив руки, и, видно, хотел сгрести в объятия сразу и Степана и Прокопенко, своих друзей молодости, но увидев их холодную отчужденность, обнял только Пахомова.

— Ну что, други? Давайте шабашить. А то этому, — и он покосился на свой кабинет, — конца-края не будет. — Прижимал к своей широкой груди плечо Степана, а сам глядел на Прокопенко и говорил ему: — Надо тряхнуть стариной, Володя. Гость у нас. Тьфу, леший! — оборвал он себя наигранно весело. — Это я у вас гость, а вы дома, москвичи. Володя, предлагай, куда? И не морщи нос. Не морщи. Все равно мы без тебя никуда не попадем. Сегодня не тот день… — И он заговорщически подмигнул Пахомову, повел взглядом на Прокопенко, словно спрашивая у Степана: «Сказать?» Но тот так полыхнул на него глазами, что Буров сбился со своего разудалого настроя.

— Устроить — устрою, — сказал Прокопенко, — а сам не могу, Миша. У меня вечер занят. Я уже обещал.