Лампёшка

— Тьфу! Ух, гадость! — дрожит она. — Фу!

— Ты чего? — не понимает мальчик. Он садится в тележке. — Что случилось? Чего он хотел?

— Поцелуй он хотел, — плюётся Лампёшка.

— Чего?

— Поцелуй.

— Твой?

— Да.

— А зачем он ему?

Лампёшка пожимает плечами:

— Ну как… Мужчины это любят. Или поцелуй, или четвертак. Но четвертака у меня нет.

— А поцелуи есть?

Лампёшка вздыхает. Гадость, какая же гадость!

Она вытирает губы. Что же делать? Как попасть в тот шатёр? Становится всё темнее и холоднее, ярмарка вот-вот закроется. А домой она возвращаться не хочет. Сегодня Рыб увидит свою маму, и точка. Согласиться, что ли? Она вздыхает. Досчитать до трёх, зажмуриться, и они внутри. Она представляет себе дядюшку Эйфа, и тошнота подступает к горлу.

Эдвард сидит в тележке и не понимает, что он тут, собственно, делает. Тонкое одеяло не греет, а мир вдруг стал таким огромным: музыка, гам, крики со всех сторон, в любой момент к нему может кто-то подойти, сорвать одеяло и завизжать, и на него будут таращиться и тыкать пальцами. Он устал от новизны, устал пугаться, а в голове роятся незнакомые мысли. О мамах. О губах. О поцелуях.

Он ворочается с боку на бок: лежать в тележке ужасно неудобно. И почему только людям хочется целоваться? Чувствовать слюни другого у себя на щеке? На губах? Во рту…

— Тьфу! — фыркает он, в точности как Лампёшка. Он косится на девочку. В сумерках ещё можно различить её лицо, рот, губы, на вид они довольно мягкие, розовые, не слюнявые…

— Ну и не надо! — вырывается у него так громко, что он и сам вздрагивает. — Пошли домой. Вези меня обратно. Сейчас же!

Как бы он уже хотел там оказаться, залезть под кровать, где ему и место!

— Нет, — качает головой Лампёшка. — Нужно её увидеть обязательно. Я соглашусь. Подумаешь, всего лишь поцелуй — ничего страшного.

Эдвард вырывается, но она вновь заталкивает его под одеяло и тянет тележку обратно к пустоши. На них чуть не натыкается компания гуляк, горланящих пьяные песни.