Голод

С этим Стэнтон оттолкнул Ноэ на шаг назад, но мальчишка его не послушал. При виде кровожадного блеска в его глазах Стэнтон похолодел.

Однако первым в схватку, выставив перед собой окровавленный нож, бросился Ландрум Мерфи. Превосходивший его в проворстве, Ноэ отпрыгнул в сторону… но поскользнулся в рыхлом снегу. Толпа подалась назад, а Ландрум, не тратя время даром, бросился к Ноэ, сбил его с ног и вонзил нож ему в грудь.

Толпа хором ахнула, замерла.

Ландрум уселся на грудь Ноэ, точно сапожник на скамью. Прежде чем кто-либо успел его оттащить, сын Левины Мерфи поднес к миловидному – куда миловиднее его собственного, почти девичьему – лицу Ноэ нож, ловко отсек ему ухо, поднял трепещущий, точно изловленная рыбешка, трофей повыше…

А в следующую секунду с ухмылкой впился в него зубами.

Паника. Крики. Ландрум потянулся ко второму уху Ноэ, но тут Стэнтон схватил его за руку. Оттащить мальчишку и прижать к земле удалось лишь втроем. Вокруг орали без умолку. Сапог Ландрума угодил Стэнтону по зубам так, что в голове зазвенело, однако пальцев он не разжал.

– Убийство! – визжал кто-то. – Убийство! Дьявол!

Стэнтон стиснул Ландрума Мерфи в медвежьих объятиях. Грудь и плечи мальчишки вздымались вверх с каждым вдохом, все тело дрожало от возбуждения, и Стэнтон невольно отметил, как оно горячо, как от него пышет жаром.

– Что за дьявол в тебя вселился?! – заорал Стэнтон, вне себя от страха. – Кой черт тебя дернул?..

С изуродованного лица Ноэ, заливая грудь, алой лентой струилась кровь. В воздухе вновь закружились снежинки.

Элиза Уильямс поспешно отскочила от раненого.

– Это безумие, вот что это такое! Пережитые мытарства всех нас сводят с ума!

Да, Стэнтон слышал о людях, обезумевших в дикой глуши, несущих бессмыслицу и бегающих на четвереньках. Слышал, как путники, заплутав в снегах, забывали, как их зовут, кто они таковы, что они – вообще люди.

Но здесь дела обстояли иначе.

Тут ему вспомнились Доннеры. Отставшие невесть на сколько миль, обоз они до сих пор не догнали. Несомненно, им тоже пришлось встать где-то лагерем, как и всем остальным. Что с ними станется? Сомнений быть не могло: то же безумие наверняка постигнет и их. При мысли о том, что помочь им Стэнтон не в силах, на сердце сделалось тяжело, однако здесь он был нужнее.

Следом за Доннерами в памяти неожиданно снова всплыл Хэллоран, точно безумец, игравший на скрипке всего за несколько дней до гибели… но ведь это случилось давно, далеко позади.

– Я бы в этом даже не сомневался, – резко сказал он, – но, может быть, причина безумия – та же болезнь. Возможно, оно заразно.

В тот вечер, разглядывая сугробы, укрывшие путь впереди, Стэнтон думал о Мэри. Чистую, словно снег, ее хотелось бы любить с чистым сердцем. Казалось, все эти снега, все опасности хотят поглотить его прошлое, стереть всю память о нем без остатка столь же страстно, как и он сам, но между делом уничтожают, превращают в нечто иное самого Стэнтона. Дед непременно сказал бы, что их ужасное положение – тоже часть замысла Божия, но… будь Стэнтон проклят, если сумеет понять, какой во всем этом смысл! Правда, пережитое помогло ему убедиться в любви к Мэри Грейвс. С каждым днем Мэри все больше и больше казалась кем-то наподобие ангела с картины в гостиной дедова дома – безупречного, чистого, но при этом недосягаемого.

Остальные, не смыкая глаз, следили друг за другом. Загадочная болезнь, если это болезнь, вполне могла проявляться точно так же, как любая другая хворь, вот все и смотрели, не расчихается ли кто, не закашляет ли, не забудется ли в жару.

Ноэ Джеймс умер, не дожив до утра.