А Сара, не умолкая, болтала о рождественских праздниках на их ферме, в Спрингфилде.
– А помнишь тот год, когда мама пошила нам одинаковые платья из красного ситца? Помнишь, как мы считали, что просто потрясающе выглядим в этих платьях? Свое я носила, пока не развалилось на части, и мама пустила клинья от юбки на одеяло…
Прикрикнуть бы на нее, сказать «прекрати»… но Мэри очень уж не хотелось хоть что-нибудь говорить, не хотелось, чтоб ее прежний, нисколько не изменившийся голос нарушил безмолвие мира, где больше нет Чарльза Стэнтона.
С тех пор как она оставила Стэнтона, сестра присматривала за нею, как за калекой: сядь здесь, только не так близко к огню, попробуй уснуть; держись за край моего одеяла и иди следом… Сон сделался зыбок, неуловим, а ведь только его – забвения, полного оцепенения, позволяющего не думать о происшедшем, – Мэри и ждала с нетерпением каждый день.
Порой среди дня она вздрагивала, оглядывалась вокруг, удивлялась – когда это начался снегопад? когда они успели углубиться в эти горы? – и понимала, что снова задремала на ходу.
Вперед и вперед, вперед и вперед… Мало-помалу они миновали горное плато, расчищенное от снежных наносов необычайно сильными ветрами, и двинулись вниз. Сколько дней они провели в пути? Трудно сказать, ведь все эти дни были одинаковы, как две капли воды: снег, снег, снег на многие мили вокруг. В последние дня три-четыре Луис несколько раз падал в обморок. Ослабший отец по утрам все чаще и чаще не мог встать на ноги, а поднятый, поддерживаемый под локти, ковылял вперед, будто ходячий труп во власти нечестивого колдовства.
Сегодня, на Рождество, он не смог идти дальше. Упал на колени за пять-шесть часов до заката, и поднять его на ноги больше не удалось.
Сквозь дым костра Мэри видела сестру с зятем, склонившихся над отцом. Их тихий, невнятный шепот шуршал где-то на грани сознания. Мивоки, Луис с Сальвадором, жались друг к другу, укрывшись одним одеялом, точно две исхудавшие птицы, соединенные вместе рюшами одного оперения. Похоже, питались они лоскутами кожи, отрезанными от одежды, подолгу жуя их, жуя, размягчая во рту.
Отойдя от мужа, Сара подсела к Мэри. Долгое время она хранила молчание.
– Папа умер, – наконец сообщила сестра.
Мэри прислушалась к себе в поисках хоть каких-нибудь отголосков печали или сожалений. Казалось, холода зимних гор заморозили, выстудили ее насквозь.
– Нужно похоронить его, – сказала она.
– Времени нет. Идти нужно, – возразила Сара, покачав головой.
Однако в душе Мэри словно бы что-то оборвалось. Уступать она не собиралась.
– С меня хватит, – объявила она. – Я возвращаюсь назад, к остальным. Нас слишком мало. С нами покончат по одному. Безнадежно все это.
Холодные, как лед, пальцы Сары до боли стиснули плечи.
– Мэри, пути назад уже нет. До лагеря слишком далеко.
– Из-за нас опасность грозит и оставшимся, – сказала Мэри, только сейчас осознав, насколько права. – Мы решили пойти вперед, за помощью, и с нашим уходом партия сделалась меньше. Эти… тени явятся к ним, как явились по наши души, понимаешь? Разделившись на мелкие группы, мы стали легкой добычей. Обрекли на гибель себя, а тем самым и остальных.
– Мэри, Мэри!
Сестра принялась яростно трясти ее… или это ее от холода так трясет?