Чародей

Вскоре я стал часто бывать у Дуайера дома, или, как мы говорили в те годы, на квартире. Квартира у него была маленькая, но с характером и шармом; из-за недостатка места все вещи выбирались тщательно, ничего лишнего. Там было много книг, но они не валялись ни на столах, ни на полу; были и картины, но они, кажется, подчинялись тому же правилу; вещи не громоздились как попало, сигнализируя о неустоявшемся, неразборчивом вкусе, как у Гилмартинов; в маленькой кухоньке Дуайер готовил прекрасное угощение, но всегда ровно столько, сколько нужно; он подавал гостям хорошие напитки, но ровно в таком количестве, сколько, по мнению хозяина, полагалось этому гостю. Я никогда не слышал, чтобы в этой квартире кто-нибудь о чем-нибудь просил: все подавалось заранее, все было вкусно, всего было довольно, но выбирать не приходилось – места для выбора просто не предусматривалось.

Но нельзя назвать Дуайера скупым или тираном. У него все получалось так естественно и так правильно, что и в голову не приходило предложить что-либо поменять. Он был чрезвычайно хлебосольным хозяином, но точно знал, что намерен сделать, и делал это, и казалось, что по-другому и быть не может.

Число гостей никогда не превышало трех, не считая меня, и, как правило, это были мужчины; единственное исключение – Элейн Уоллертон, которую я боготворил, но она, кажется, об этом не подозревала. Я называю ее женщиной, но тогда мы называли подобные создания девушками, ибо тогда это слово не оскорбляло чувствительных феминисток. Была ли она девственницей? Я много размышлял об этом, поскольку в романтическом возрасте придавал большое значение девственности и, сколько я ни читал Фрейда, своего мнения не изменил. Ей было года двадцать два или двадцать три, то есть она была на год старше меня, но, как это водится у девушек, намного превосходила меня житейской мудростью. Она считала себя актрисой, хоть и играла в любительском театре, и ее разговоры отличались вольностью, якобы типичной для этой профессии. Она курила, что не было необычным делом; она ругалась, но никогда – грязно, и вот это было необычно. Она владела звукописью ругани, в отличие от моих знакомых монреальских и солтертонских девушек: не только словами, но и мелодией. Она не потрясала красотой, но у нее были дивные глаза и типичное прерафаэлитское выражение лица «не от мира сего», и при этом она демонстрировала многое из того, что мир сей требует от женщины; полагаю, я пялился на нее с разинутым ртом и вел себя как паяц.

Во всяком случае, так мне кажется теперь. В то время мне никто ни слова не сказал, так что, возможно, мое поведение все же не резало глаз. Дуайер никогда не делал мне замечаний, а он бы не преминул, поведи я себя как зеленый юнец. Свои поступки в молодости помнишь, как никто другой, и краснеешь за неверные шаги, которых никто другой не заметил.

Сначала я подозревал, что между Элейн и Дарси Дуайером что-то есть, но даже при всей своей наивности вскоре понял, что ошибся. Дуайер был из тех гомосексуалистов, которые любят общество женщин и сами им очень симпатичны, безо всякого сексуального подтекста. Надо полагать, Элейн любила бывать в его обществе, так как с ним было веселее, чем с любым из ее поклонников – к числу которых я принадлежал, занимая среди них отнюдь не первое место. Где был Дуайер, там воздух искрил от сексуального напряжения, которое, однако, не проявлялось примитивным образом, физически; гораздо позже я понял, что такая диспозиция весьма приятна. Когда тебя дразнят в эротическом плане, это большое удовольствие.

Именно в гостях у Дуайера я узнал, что секс не просто пыхтение и возня в кровати, или на морском берегу, или в лесу. Я ни слова не говорю против физических радостей секса, но ими дело не исчерпывается; они даже не половина дела, и это знает стар и млад[32], верно, дорогой мой Шекспир?

Расхрабрившись, я однажды заговорил на эту тему с мисс Уоллертон, когда провожал ее до трамвая; в те блаженные дни мы все ездили на трамвае.

– Мне кажется, Дарси – гомосексуалист, – сказал я.

– Лучше не произноси этого слова при нем, если не хочешь с ним поссориться, – ответила она. – Он его терпеть не может.

– А как он предпочитает это называть?

– Дело не в том. Он считает, что это варварское гибридное слово; так и есть, потому что корень «гомо-» – из греческого, а «-сексуал» – из латыни. Оно в каком-то смысле очень подходит. Неестественное сочетание. Я не советую тебе поднимать эту тему в разговоре с Дарси; но когда ему приходится об этом говорить, он предпочитает термин «инверс».

– Я буду осторожен.

– И не только в этом смысле. Мне кажется, его тянет к тебе, но я не знаю, что это за тяга – желание защитить и просветить или что-то более плотское. Но может быть, ты знаешь?

– Мне такая мысль даже в голову не проникла.

– Ну так открой ей дверь пошире. Ты довольно симпатичный. Дуайер никогда не говорил с тобой о григорианских песнопениях?

– Никогда.

– Ну, если заговорит, держи ухо востро. Ты знаешь идиота по имени Арчи Фезерстоун?

– Нет.

– Я как-то была у Дарси в гостях, когда он обхаживал этого Арчи. Он вытаскивал какой-нибудь редкий сборник с гимнами на латыни и пихал его бедняге в руки. И говорил: «Арчи, ты еще не забыл то, чему тебя учили в школе, и сможешь увидеть отзвук Вергилия вот в этом гимне. Просто удивительно, как передается традиция. Но конечно, ты это знаешь». Арчи, конечно, ничего такого не знал, но лесть кружила ему голову. Это было видно. Лесть – орудие настоящих асов соблазнения. Пожимание коленок и рядом не лежало.

– Да неужели? Спасибо за информацию.