Чародей

– Ага, «сухая насмешка». Ты меня не обманешь, юный Халла. Ты многому учишься у Дарси. Только гляди, чтобы учеба не обошлась слишком дорого. Или ты не против?

– Элейн! Неужели ты думаешь…

– Конечно нет, дорогой. Я тебя просто дразню. Ты милый мальчик.

– А что случилось с Арчи? Он ведь тоже был милый мальчик?

– Мне кажется, он провалил экзамен. Подлинного вергилианца из него не выйдет. Я как-то упомянула его в разговоре с Дарси, а он только и сказал: «Это дело прошлое». По-моему, весьма многозначительно.

– Более чем.

Конечно, приятно, когда тебя называют милым мальчиком, но это, как правило, не предвещает дальнейшего развития отношений. Слово «дорогой» не значит ничего. В «Гильдии актеров» все называли друг друга дорогими.

Я понял, что у мисс Уоллертон найдутся поклонники много лучше меня, но что она мне симпатизирует, и это отчасти утешало. И я не переставал дивиться эффекту от сочетания прерафаэлитской красоты с вольностью на язык. Можно ли назвать ее «ангелическая блудница»? Это придавало ей особый, неподражаемый шарм.

8

К Дуайеру часто приходил мистер Добиньи, бывший капитан королевского военно-морского флота и учитель из Колборна. Он настоял, чтобы я оставил школьную привычку и звал его просто Джок, хотя я был с ним практически не знаком: я знал только, что, по слухам, ему довелось отведать человеческого мяса в племени людоедов. Он не походил на англичанина – впрочем, он таковым и не был; он выглядел весьма изысканно и носил монокль – пожалуй, единственный в Торонто в то время. У него был легкий иностранный акцент – голос исходил из какого-то другого участка горла, нежели у англичан и канадцев.

Он преподавал в Колборне немецкий язык и, когда «Гильдия актеров» ставила «Фауста», много времени проводил с Дуайером, разбирая с ним оригинальный немецкий текст пьесы Гёте.

«Гильдия актеров» строила репертуар на сезон так, чтобы угодить всем, и «Фаустом» угождала университету. Она уже удачно поставила «Мэри-Роз»: для торонтовцев Джеймс Барри был еще нов как драматург, а мисс Уоллертон идеально подошла на роль задумчивой героини, потерявшейся на «Острове, Которому Нравится, Когда Его Навещают». Для Дуайера в этой сладкой кашке роли не было. Не нашлось для него роли и в пьесе «Помандеров переулок», безделице, написанной плодовитым Луи-Наполеоном Паркером, – она имела колоссальный успех в Нью-Йорке в 1911 году. («Гильдия» щадила своих чувствительных зрителей и не смела оскорбить их вкус чересчур современными произведениями: максимум, на что они отваживались, это Барри и Голсуорси). «Фауст» был тяжеловесом среди остальных постановок, и Дуайеру сильно загодя пообещали роль Мефистофеля. Он был полон решимости сыграть так, чтобы надолго запомниться зрителям.

Перевод, выбранный «Гильдией» для постановки, принадлежал перу одной немолодой торонтовской дамы; она была вне себя от радости, что ее произведение кому-то понадобилось, и с нетерпением ждала премьеры. Добиньи сказал, что перевод неплох, но уступает оригиналу по вольности и откровенности; весьма немногим переводчикам удается передать особый стиль Гёте, воплощаемый с помощью не очень сложных слов, а мисс Суэнвик слишком благоговела перед великим писателем. Дуайер намеревался убрать из своей роли все «суэнвикизмы», как он это называл, а Добиньи должен был ему в этом помочь.

– Бедная мисс Суэнвик – настоящая леди и потому не совладала с Гёте, – сказал Джок. – Гёте не рассчитывал на дам – разве что как на зрительниц.

– Я поговорил с Форсайтом, и он великодушно сказал, что я могу отредактировать свои реплики в разумных пределах, чтобы приблизить их к оригиналу.

Они проводили за этой работой множество счастливых часов, выискивая и обсуждая наиболее подходящие слова. Джок по-настоящему хорошо понимал немецкий, а Дарси питал сильные чувства к образу Мефистофеля. Мне даже казалось, что Мефистофель пожирает его, – великие произведения искусства порой так действуют на поклонников.

Это привело к странному и не совсем законному приключению, в которое я позволил себя втянуть из любопытства.

– Искусство актера – великое искусство, – сказал Дуайер как-то вечером, когда мы пили виски, отработав очередную смену над переводом. – Его не ценят по заслугам. Обратите внимание на точную формулировку: «по заслугам». Конечно, у кинозвезд – армии недоделанных поклонников, но кто же не знает, что игра в кино – не настоящая актерская игра, и кому нужно поклонение идиотов? Но похвала в адрес великого исполнителя роли Гамлета, или Отелло, или, что бывает гораздо реже, Лира всегда приглушена ощущением, что актер просто выходит на сцену, произносит то, что для него написал Шекспир, и вытаскивает шпагу, когда велит режиссер. Помните, что сказал Менкен? Что в профессии актера есть что-то подлинно отвратительное. Полагаю, он имел в виду актеров-душек, героев-любовников – они и впрямь бывают довольно мерзкие. Но актер – почему тот, кто доносит до нас Шекспира, Ибсена или Стриндберга, – (последняя фамилия прозвучала как «Стриинберри» – так произносят только знающие люди, и якобы это правильное шведское произношение), – считается артистом в меньшей степени, чем тот, кто доносит до нас произведения Бетховена, Шопена или Дебюсси именно так, как задумывал автор? А? Почему?

– О, им не так уж плохо живется, – сказал Джок. – По-моему, им очень хорошо платят.

– Да, но какие почести им достаются? Где благодарность публики? Сколько памятников воздвигнуто великим актерам?