Не могу вспомнить, что именно я намеревался поискать в библиотеке, но уж точно не эту никому не известную книгу. Я бесцельно прошел через несколько залов, поднимаясь и спускаясь по лестницам, униженно посетил ватерклозет и просто не мог, не прибегая к кастрации, избавиться от ее нового образа в его собственном портативном освещении — прямые светлые волосы, веснушки, банально-надутые губки, миндалевидные, как у Лилит, глаза, — хотя я знал, что она была только то, что называется «потаскушка», и, возможно,
Я прочитал предпоследнюю в весеннем семестре лекцию о «Шедеврах». Прочитал последнюю. Мой ассистент раздал «синие тетради»[145] для заключительного экзамена по этому курсу (укороченному мною по состоянию здоровья) и собрал их, пока три или четыре безнадежно подающих надежды студента все продолжали бешено строчить в разных частях зала. Прошел мой последний в этом году семинар по Джойсу. Маленькая баронесса Борг забыла окончанье сна.
В последние дни весеннего семестра особенно бестолковая приходящая нянька сказала мне, что какая-то девушка, имя которой она точно не уловила — Толлбёрд или Дальберг, — по телефону просила передать, что она уже на пути в Квирн. Так вышло, что Лили Тальбот из моего шедеврового класса пропустила экзамен. На другой день я пришел в свой кабинет для сурового испытания — проверки треклятой груды экзаменационных работ, сваленной на моем столе. «Официальная экзаменационная тетрадь Квирнского университета». Предпосылкой подготовки к экзамену служит поголовный страх. Пишите как на правых, так и на левых последующих страницах. Что именно подразумевается под «последующими», сэр? Хотите ли вы, чтобы мы описали
На моем широком столе («двуспальном», как называл его мой похабный сосед, профессор Кинг, знаток Данте) зазвонил телефон, и Лили Тальбот принялась объяснять, речисто и неубедительно, приятным, конфиденциальным, хрипловатым голоском, почему она пропустила экзамен. Я не мог вспомнить ни ее лица, ни фигуры, но приглушенная мелодия, щекотавшая мне ухо, была исполнена столькими приметами юного очарования и уступчивости, что я не мог не выбранить себя за то, что проглядел ее в своем классе. Она уже почти дошла до сути, когда по-детски нетерпеливый стук в дверь отвлек мое внимание. Вошла, улыбаясь, Долли. Улыбаясь, она наклоном подбородка указала мне, что трубку следует положить. Улыбаясь, она сбросила со стола экзаменационные тетрадки и уселась на него, задрав свои голые лодыжки на уровень моих плеч. То, что предвещало неописуемо-изысканные любовные радости, обернулось самой затасканной сценой в настоящих мемуарах. Я поспешил утолить жажду, что уже дыру прожгла в оксюмороне моей жизни с того самого времени, когда я ласкал совсем другую Долли, тринадцать лет тому назад. Окончательное содрогание обрушило настольную лампу, и из класса напротив, через коридор, донесся взрыв аплодисментов — профессор Кинг закончил свою последнюю лекцию в этом учебном году.
Вернувшись домой, я нашел свою жену сидящей в одиночестве на веранде. Она тихонько и немного косо покачивалась на своем любимом диване-качалке и читала «Красную ниву», советский журнал[146]. Ее поставщица литературы отсутствовала, она принимала у неких будущих ослов-переводчиков последний экзамен. Погулявшая перед сном на свежем воздухе Изабелла спала в своей комнате, что находилась прямо над верандой.
В те дни, когда «бермудки» (как Нинелла непристойно называла их) обслуживали мои скромные нужды, я по завершении процедуры не испытывал никакой вины и встречал свою жену обычной, нежно-ироничной улыбкой; но после
Я ответил, как мог бы ответить герой романа, — «утвердительно».
«Ее родители, — прибавил я, — писали тебе, по-видимому, что она приезжает на учебу в Нью-Йорк, но ты мне не дала прочесть это письмо. Tant mieux, она прескучная особа».
Аннетта выглядела совершенно сбитой с толку.
«Я говорю, — сказала она, — или пытаюсь сказать о студентке по имени Лили Тальбот, которая звонила с час тому, чтобы объяснить, почему она пропустила экзамен. А о какой девушке говоришь ты?»
Мы принялись распутывать барышень. После некоторых моральных колебаний («Ты же знаешь, что мы оба многим обязаны ее деду и бабке») Аннетта согласилась с тем, что нам и правда не стоит принимать у себя бродяжек. Она как будто припомнила то письмо, потому что в нем упоминалась ее овдовевшая мать (переехавшая теперь в комфортабельный дом престарелых, в который я недавно превратил свою виллу в Карнаво, — несмотря на доброжелательные возражения своего адвоката). Да-да, она его куда-то задевала — и однажды найдет его в какой-нибудь библиотечной книге, которая так никогда и не была возвращена в недосягаемую библиотеку. Странное умиротворение струилось теперь по моим презренным венам. Небылицы ее рассеянности всегда заставляли меня добродушно смеяться. Я добродушно рассмеялся. Я поцеловал ее в бесконечно нежный висок.
«А как теперь выглядит Долли Борг? — спросила Аннетта. — Она была очень неказистой и очень дерзкой маленькой негодницей. Довольно отталкивающей, должна сказать».
«Такой и осталась!» — почти крикнул я, и тут же мы услышали зов нашей малышки Изабеллы из открытого окна: «Я проснулась!»
Как легко проносились весенние облака! Как бойко этот красногрудый дрозд на лужайке вытянул своего целого червя! Ах, вот и Нинелла наконец-то воротилась домой, выбирается из своего автомобиля со стянутыми бечевкой тушками cahiers под крепкой рукой. «Бог мой, — сказал я себе, пребывая в своей постыдной эйфории, — все-таки есть что-то милое и уютное в тетушке Нинель!» И всего несколькими часами позднее свет в Аду погас, и я уже лежал и корчился, и выкручивал все свои четыре конечности — да, в агонии бессонницы, пытаясь найти хоть какую-нибудь комбинацию, какое-нибудь сочетание между подушкой и шеей, простыней и плечом, льняным бельем и ногой, которое помогло бы мне, помогло бы мне, о, помогло бы мне достичь Рая дождливой зари.
3
Из-за все возраставшего расстройства моих нервов о получении водительских прав не стоило и думать; посему я доверил Долли править грязноватым старым седаном Тодда, отыскивая подходящую темень на загородных проулках, которые не так-то просто было найти и которые, будучи найдены, не оправдывали ожиданий. У нас состоялось три таких рандеву неподалеку от Нью-Свивингтона или где-то в тех краях, в путаных окрестностях Казановии — вот как! — и несмотря на свое одурманенное состояние, я не мог не отметить, что Долли по душе эти непрестанные блуждания, неверные повороты, потоки дождя, сопровождавшие нашу жалкую интрижку.
«Ты только подумай, — сказала она в одну особенно топкую июньскую ночь, когда мы заехали неведомо куда, — как бы все упростилось, если бы кто-нибудь рассказал твоей жене о нас с тобой, только подумай!»
Смекнув, что с оглашением этой идеи она зашла слишком далеко, Долли сменила тактику и на другой день позвонила мне на кабинетный номер в колледже, чтобы, вовсю изображая ликующее возбуждение, сообщить, что Бриджет Долан, студентка медицинского колледжа и кузина Тодда, предоставляет в наше распоряжение за небольшое вознаграждение свою нью-йоркскую квартиру по понедельникам и четвергам, после обеда, когда она подрабатывает санитаркой в госпитале Чего-то Там Святого. Инерция и апатия скорее, чем Эрос побудили меня согласиться; под предлогом необходимости закончить литературное исследование я якобы отправился в Публичную библиотеку и в переполненном пульмановском вагоне переехал из одного кошмара в другой.
Она встретила меня у дома, распираемая торжеством, размахивающая ключиком, ловившим в тепличной мороси отблески солнца. После поездки я был так слаб, что с трудом выбрался из такси, и она, щебеча, как веселое дитя, помогла мне дотащиться до двери. К счастью, таинственная квартира располагалась на первом этаже — я бы не вынес скрежета и спазмов лифта. Угрюмая консьержка (напоминающая в мнемонической реверсии церберш в гостиницах советской Сибири, в которых мне пришлось останавливаться два десятилетия спустя) потребовала, чтобы я записал в журнал свое имя и адрес («Такое правило», — пропела Долли, успевшая подхватить кое-какие местные речитативы). Мне хватило самообладания нацарапать самый надуманный адрес, какой я только мог измыслить в эту минуту: «Думберт Думберт, Думбертон»[147]. Долли, мурлыча, не спеша добавила мой плащ к другим повешенным в общей прихожей. Если бы она хоть раз в жизни испытала мучения неврологической горячки, она бы не стала возиться с ключом, тем более что ей отлично было известно, что дверь этой так называемой «изысканной частной квартиры» даже не была как следует заперта. Мы вошли в кричащую, по-видимому, ультрасовременную гостиную с неудобной крашеной мебелью и одиноким креслом-люлькой, в котором помещалась двуногая плюшевая крыса вместо плаксивого ребенка. Дверей по-прежнему было не избежать, никак не избежать. Через ту, что была слева, неплотно закрытую, доносились голоса из смежной квартиры или психиатрического отделения.
«Да ведь там какая-то вечеринка!» — запротестовал я, на что Долли неслышно и проворно притянула дверь, почти закрыв ее.