— Ты про что?
— Да про все! — Та же эйфория бессонницы крутила и выматывала Вовку. — Про все! Дочка у меня! Понял? Четыре года. Понял? А я вот как пес. Родилась, а я не признался. Не признался, и все!
И в ходовой рубке замолчали, надолго.
— …На румбе?
В расстройстве Шура спустился в умывальник, глянул в желтое зеркало и убедился с печалью, как он отвратительно грязен, перемят и небрит. Старпом, сбежавший вниз за нуждой, застал его голым до пояса, красным от воды и шершавого полотенца, с мокрыми и блестящими после мытья холодной водой волосами, с пышной мыльной пеной на щеках. Пена искрилась и шипела. Лезвие было новым и ледяным. Лицо из-под лезвия выходило промытым и ясным.
— Да, — сказал, застегивая штаны, Луговской. Посмотрел глубоко запавшими, почти сгоревшими глазами — и вздохнул.
Но из коридора он все-таки всунул голову в умывальник и язвительно сказал:
— Такова, джентльмены, неизменность морских обычаев и инстинктивная любовь к порядку в моряках, из которых иные откажутся утонуть, не умывшись предварительно.
Огни буксиров открылись по левому борту, сквозь дождь и, как бывает это всегда, неожиданно.
Хотя огней ждали, буксиры были видны на экране локатора, и Назаров велел идти так, чтобы оставить их слева, огни появились как праздник.
Луговской смотрел на карту.
Он был пуст, он был вытряхнут в эту ночь. Теперь, когда локатор брал берег, он видел свою невязку — погрешность.
Невязка была мала. Даже меньше, чем он ожидал. Это утомило его окончательно.
Буксиры стояли почти в кильватер в двух милях от танкера. Танкер лежал всем своим длинным широким телом на песчаной банке. Как он туда залетел, Луговской понять не мог.
Буксиры открылись по левому борту, и тогда забился в корабельных звонках авральный сигнал. Все спали уже, и уснули, как назло, в последние полчаса. Шурка спал в кубрике на чужой, нижней койке. У котла спал Женька, и к нему притулился, зажав между колен ладошки, Серега. Кроха с Иваном сопели в обнимку на овчинных тулупах в машине. В кормовом кубрике спали Коля Осокин, и Валька, и Доктор, и еще много народу: здесь было тепло от машины и меньше качало.
Намотав вслепую портянки, на ходу застегивая бушлаты и канадки, выбирались из низких дверей на хлещущий ветер и дождь, на четвереньках расколачивали кувалдами штормовые стопора якорей. Ветром сносило корабль стремительно; якорная цепь уносилась с биением в клюз, вышибая зеленые искры. Раевский стоял и внимательно слушал: он мог сказать, сколько метров на клюзе, на слух. Цепь задержали, и корабль короткими рывками забился на цепи. Якорь забрал хорошо. Глубина была восемь метров.
Возясь со своими делами по авралу, разбитые коротким, обманчивым сном, поджимаясь от свирепого холодного ветра, совсем забыли, зачем сюда пришли, и только когда отдали якорь, опомнились: где горит?
Нигде и ничто не горело.
Светили огни трех буксиров, а дальше, когда разрывало дождь, в темноте пробивались огни танкера. Танкер сидел на мели.
От этого настало разочарование. По отбою аврала верхние поползли вниз греться, а нижние наверх — поглазеть.