Долгая навигация

Раевский стукнул согнутым пальцем в звонкий борт шестерки Громова:

— Весной шлюпочку получили?

Громов с достоинством кашлянул: получить новую шлюпку — вещь сложная.

— Может, — сказал Раевский, — сгоняю матроса? У меня тех якорей в форпике штук восемь валяется. Пока время есть.

Громов покраснел, и гребцы его опустили глаза: якорь шлюпочный адмиралтейский весит килограммов сорок.

— Да… Леонид Юрьевич, выкрашены они у меня все… да и просохнуть не успели. — Громов нетерпеливо откинулся на заспинную доску. Показалось: заложит сейчас руля — и пойдет, расшибая волну, на одном самолюбии.

Но шлюпка его болталась в мягкой воде, а с соседнего яла на него иронически смотрели чужие матросы.

Разыграли воду.

Раевскому досталась первая вода, Громову вторая.

Шурке первая вода нравилась: левый борт свободен совсем и меньше опасности спутаться веслами, — но боцман отчего-то скривился.

— Поменяемся? — с издевкой предложил Громов.

— Не привык, — гневно сказал боцман, — на чужом горбу в рай ездить! Гм. Виноват, товарищ капитан третьего ранга. — Оттолкнулись от пирса, разобрались в цепочку, Карл забросил фалинь на рейдовый, сегодня судейский катер, где уже раскуривал папиросу Милашкин, катер выхлопнул синью, шлюпка увалилась вправо и мягко пошла, — а боцман все покряхтывал и ворчал про себя. Никто на бригаде не знал, что в пятьдесят втором году в училище имени Фрунзе мичман Раевский был у Ваньки Громова старшиной роты.

Буксировка шлюпок — занятное зрелище. Смирные, без весел, растянувшись едва ли не на два кабельтовых, шлюпки бойко бегут за катерком, приседая на волне, над бортами торчат только головы в беретах, гребцы упрятались под банки, и на последней шлюпке плещет флаг.

Полубаки и мостики кораблей были плотно облеплены народом в белых форменках. Когда шлюпки проходили под форштевнями, корабли вскипели отмашкой белых рук. Всем желали победы.

Из шлюпок раскланялись, как на премьере.

Буксирная цепочка отошла, сплющилась, привычно не вписываясь в водную плоскость, и вскоре ее размыло дымкой. День выдался теплым, видимость резко упала. В хороший бинокль было трудно различить подробности приготовления к старту. Припав к окулярам, ждали ракеты.

Впрочем, ждали не все.

И на кораблях, которым в этот праздничный день посчастливилось быть у стенки, и в казармах базы каждый третий матрос был на вахте. В то время как мотористы надевали мазутные комбинезоны, вахтенные у трапа заботливо бинтовали ремни автоматов, чтобы не изгадить белую форменку. Проверяли температуру в артпогребах дозорные по погребам, и обходили отсеки дозорные по кораблю. Светились шкалы: работали вахтенные акустики, радиометристы, радисты, телефонисты. Неслись сломя голову рассыльные — электрозайцы, и рабочие по камбузу размышляли о том, что свежая картошка несравненно лучше сухой, но имеет существенный недостаток: ее надо чистить. Насвистывал за колючей проволокой караул у складов и мастерских, шарили биноклями по горизонту сигнальщики поста наблюдения, — а в шлюпке «полста третьего» шла обычная травля. Лешка вымаливал у боцмана «добро» выкинуть якорь.

— Та-ащ мичман! Опять мы одни с чистой шеей. Ни в одной шлюпке якоря нет. Добро, а? Ну та-ащ мичман… Ей-богу, вот сейчас выброшу, потом меня же благодарить будете…

— Не надо трогать якорь, — нерусски твердо сказал Карл. — Пусть себе лежит. А то Юра с Ваней перевесьат, и мы все упадьом.