Византийские исихастские тексты

В предисловии к греческому Добротолюбию автору трактата О божественном единении дана высочайшая оценка: «Насколько же свидетельствуют настоящие его главизны, муж был поистине во внешней и внутренней философии образованнейший; ибо настолько сей блаженный восклонялся к премирной сокровенности Троической сверхсущности, с соработничеством благодати, и так возносился к боговидению, и непосредственному единению, и умному молчанию, и сверхнепознаваемому неведению, совершенно от всего отрешаясь, через изобилие чистоты, что являлся поистине как бы ангелом и богом по благодати на земле» (перев. В. В. Бибихина).

* * *

Впервые творение Каллиста Ангеликуда (в Добротолюбии — Катафигиота[1406]) Главы обдуманные и весьма высокие о божественном единении и созерцательной жизни (συλλογιστικῶν καὶ ὑψηλοτάτων κεφαλαίων τὰ σωζόμενα Περὶ θείας ἑνώσεως καὶ βίου θεωρητικοῦ) было издано в 1782 году в составе греческого Добротолюбия[1407], неоднократно переиздававшегося. Это не только один из самых обширных трактатов Добротолюбия (он входит, вместе с несколькими другими небольшими святоотеческими творениями и указателями, в пятый том последнего греческого издания), но и выделяющийся из всего сборника по богословской глубине и сложности языка. К сожалению, произведение уцелело не полностью (из приблизительно 100 глав сохранились 92; в славянском переводе прп. Паисия Величковского, пользовавшегося греческими рукописями, имеются места, отсутствующие в греческом Добротолюбии). Возможно, полный текст ещё будет обнаружен (или уже найден в виде 219 глав, судя по предарительным исследованиям Д. А. Поспелова и других ученых) в массиве пока неизданных греческих текстов поздневизантийского периода[1408]. Никакого другого нового (тем более критического) издания трактата Каллиста (кроме переизданий Добротолюбия) пока нет. Трактат О божественном единении был, как и все Добротолюбие, переведен на славянский старцем Паисием Величковским (первое издание 1796, имеются переиздания в четырёх частях — напр., 2М., 1832). В русском переводе Добротолюбия, выполненном еп. Феофаном Затворником, трактат был опущен. Лакуна оказалась столь заметной, что ещё в дореволюционное время появился русский перевод трактата, выполненный Н. А. Леонтьевым[1409]. Этот перевод оказался выполненным на очень хорошем уровне, тем более что переводчик широко использовал достоинства славянского перевода, однако, будучи изданным небольшим тиражом, долгое время оставался мало известным[1410] тому широкому кругу читателей, который пользовался Добротолюбием в обработке еп. Феофана.

Сравнительно недавно русский перевод трактата Каллиста был обнаружен в архиве А. Ф. Лосева, переданном обратно из Архва службы госбезопасности вдове А. Ф. Лосева — А. А. Тахо-Годи. Он был перепечатан на машинке, фамилия же переводчика не была указана. Казалось естественным предположить, что перевод был выполнен самим А. Ф. Лосевым, и под его именем трактат был переиздан в книге: Лосев 1997, 393–454. Подготовка к печати была поручена В. В. Бибихину, который, полагая, что имеет дело с переводом А. Ф. Лосева (хотя о существовании русского дореволюционного перевода публикатору было известно), не стал ничего менять в нем, ограничившись сверкой нескольких мест с греческим подлинником и составлением ряда примечаний.

В 1998 г. при рассмотрении возможности публикации текстов, не вошедших (или переведенных частично и с купюрами) в русское Добротолюбие в редакции еп. Феофана, мы обнаружили, что перевод, опубликованный в 1997 году под именем А. Ф. Лосева, принадлежит на самом деле Н. А. Леонтьеву. В прежний перевод была внесена (по-видимому, самим А. Ф. Лосевым) лишь незначительная (по объёму, но не по характеру) правка, так что можно говорить не о переводе, но о редакции А. Ф. Лосева.

Поскольку задачи и время, которым мы располагали, были ограничены, нам пришлось, к сожалению, отказаться от сплошной сверки русского перевода с греческим текстом, хотя много раз бросались в глаза (и в отдельных случаях исправлялись) многочисленные мелкие и более существенные неточности перевода. Мы были вынуждены, таким образом, довольствоваться лишь выборочной сверкой с греческим подлинником всех мест, в которых расходился русский перевод Н. А. Леонтьева с редакцией А. Ф. Лосева (их оказалось, тем не менее, довольно много; эти расхождения, включая орфографические и пунктуационные, были выявлены П. В. Тихомировым путем сплошной сверки обоих переводов). Поправки А. Ф. Лосева не были приняты, если они явно не соответствовали греческому тексту или давали худший, по нашему мнению, смысл (в самых важных случаях мы отметили эти варианты в примечаниях) либо были вызваны недосмотром (опечаткой или пропуском) при машинописной перепечатке. Нами отмечены (то в самом тексте, то в подстрочных примечаниях) — по большей части без оговорок — многие прямые и скрытые цитаты из Священного Писания, не распознанные или не выделенные Н. А. Леонтьевым и А. Ф. Лосевым (в отдельных случаях приходилось изменять должным образом и перевод). Часть цитат из святоотеческих творений определил В. В. Бибихин[1411], другую — А. Г. Дунаев. Тем не менее требуется тщательная работа по новой редакции и сплошной сверке перевода, выявлению явных и скрытых цитат и определению близости языка к тем или иным святоотеческим писаниям (прежде всего Григория Богослова, Пс.-Дионисия Ареопагита, Максима Исповедника и позднейших исихастов). Проводить всю эту работу мы не решились еще и потому, что в новейших научных исследованиях (о чём сказано выше) появились сведения об обнаружении других греческих рукописей трактата, не привлекавшихся составителями и издателями Добротолюбия. Между тем даже в последнем греческом издании Добротолюбия имеется много ненадежных чтений и издательских конъектур (иногда безосновательных из-за отсутствия сверки с цитируемыми источниками), вынесенных на поля книги. Существенны и некоторые расхождения греческого печатного текста и славянского перевода Паисия Величковского (в том виде, в котором перевод был опубликован). Надеемся, что все эти проблемы получат разрешение в новом критическом издании трактата: только тогда будет целесообразным делать новый перевод или полностью редактировать старый.

Примечания к трактату принадлежат Н. А. Леонтьеву (отмечены инициалами Н. Л.), В. В. Бибихину (отмечены инициалами В. Б.) и А. Г. Дунаеву (все неподписанные примечания; в совместных комментариях принадлежащие ему дополнения выделены буквами А. Д.). Дополнения-пояснения Н. А. Леонтьева, включенные А. Ф. Лосевым в основной текст в квадратных скобках, восстановлены в первоначальном своем виде (т. е. как подстрочные примечания). Многочисленные цитаты греческого подлинника (введенные как Н. А. Леонтьевым, так и А. Ф. Лосевым) были не без сожаления всюду сняты (в соответствии с общей концепцией и ориентацией настоящего сборника), за редкими исключениями.

В заключение отметим, что интерес А. Ф. Лосева к трактату Каллиста был, очевидно, вызван влиянием неоплатонизма на сочинение Ангеликуда[1412]. Трактат выборочно сверен по греческому тексту в последнем, пятом (стереотипном) издании Добротолюбия[1413].

Подробнее о рукописной традиции глав см. ниже на с. 423–428.

* * *

Сочинение О духовной брани и о согласном с ней священном безмолвии (Περὶ νοητοῦ πολέμου καὶ τῆς κατ᾿ αὐτὸν ἡσυχίας) переведено М. В. Грацианским под редакцией А. Г. Дунаева по критическому изданию Куцаса[1414].

Уцелевшие главы Каллиста Катафигиота, обдуманные и весьма высокие, о божественном единении и созерцательной жизни

Всякое живое существо из всего того, что рождается, в силу лучшей своей прирожденной деятельности[1415] в одинаковой степени пользуется и покоем, и удовольствием, в этом находит наслаждение и потому стремится к нему. Таким образом и человек, имея ум и, естественно, размышление о жизни, ощущает наибольшее наслаждение и действительный покой тогда, когда он помышляет относительно себя о лучшем [состоянии], хочет ли кто-нибудь назвать его благом, или добротою[1416]. Это состояние бывает действительно у того, кто, имея Бога в уме, помышляет о свойствах Его как Существа действительно Верховного, мыслимого превыше ума, любящего человека бесконечно и свыше разума и уготовляющего высокие дары и непостижимые блага и красоты своим созданиям, и притом, главным образом, в вечности.

Если всякое рождение уподобляет рожденное родящему, как сказал Господь, что «рожденное от плоти плоть есть; и рожденное от Духа дух есть"[1417]; и если родившийся от Духа есть дух, то очевидно, что таковой будет и бог по родившему Духу, так как Дух и есть истинный Бог, от Которого по благодати родился причастник Духа. Если же таковой [будет] бог[ом], то явно он стал бы по справедливости и созерцателем[1418], ибо от созерцания Бог и наименован Богом[1419]. Так что не созерцающий, следовательно, или еще не достиг духовного рождения и причастия, или же, достигнув его, смежает, по неведению, зрительную силу свою, невежественным образом отвращается от божественных мысленных лучей, сияющих вокруг умного Солнца правды и, ставши участником божественной силы[1420], к несчастию, лишается ее действия, хотя бы и устремлялся горе к святости.

Все существующее получило от Создателя своего по слву [Его] свое собственное движение и естественное свойство, откуда последовательным образом произошел и ум. Но движение ума заключает в себе [нечто] постоянное. Постоянное же бесконечно и беспредельно. Следовательно, движение конечное или ограниченное противно будет собственному назначению ума и сущности его природы, а это будет с ним в том случае, если движение свое он направит на [предметы] конечные и ограниченные. Ибо невозможно, чтобы предмет был конечен и ограничен, а движение ума к нему, или вокруг него, простиралось в бесконечное. Следовательно, приснодвижность ума требует действительно чего-то бесконечного и неограниченного, к чему бы она направлялась разумно и сообразно своей природе. Но, действительно, нет ничего бесконечного и истинно-беспредельного, кроме Бога, по природе и сущности единого. Следовательно, к единому истинно-бесконечному, то есть к Богу, и должен ум устремляться, взирать и двигаться: ибо это действительно прирождено ему.

Бесконечно и безгранично созерцаемое о (περί) Боге, но и этим, однако, не может вполне наслаждаться ум, ища Виновника своего бытия. Ибо так как каждое (существо) естественно находит удовлетворение в подобном себе, то ум, будучи един по природе, хотя и представляет из себя многое по мыслям, устремляясь и как бы двигаясь к Богу, единому по существу, но многому по деятельности, не может найти полное удовлетворение прежде, нежели он станет пребывать духом в одном естественно-беспредельном, как бы перешедши от многого. Следовательно, ум может находить полное удовлетворение естественно в одном только Боге. Но, конечно, из существ каждое наиболее удовлетворяется прирожденным свойством. Следовательно, для ума является даже наиболее естественным свойством двигаться, простираться, пребывать и всецело находить радость в одном только Боге, просто и беспредельно едином.

Всякое движение какой бы то ни было твари и, конечно, и самого ума имеет в виду и действительно усиленно стремится к неподвижному и спокойному состоянию; переход в стояние[1421] и покой в себе есть конечная цель и равным образом успокоение для твари. Но, конечно, ум, как одно из созданий, будучи в движении, не может достигнуть неподвижного и спокойного стояния среди тварей. Ибо так как все созданное, как начавшееся, получает соответственным образом конец, то приснодвижность, присущая уму, должна была бы прекратиться, и, следовательно, ум [в таком случае] должен был бы искать, где[1422] ему прийти в движение, и вовсе не был бы в состоянии спокойствия или возможности достигнуть свойственной ему конечной цели; или же ум не будет обладать приснодвижностью сообразно со своим назначением, если будет объят [вещами] ограниченными и конечными. А это далеко от природы ума, очевидно всегда подвижной. Итак, невероятно, чтобы ум обрёл спокойствие или остановился тогда именно, когда он бывает среди тварей. Так где же ум может воспользоваться своим собственным свойством, именно: останавливаться среди движения и таким образом пребывать в спокойствии и мире и непоколебимо воспринять чувство отдохновения, если он не достигнет несозданного и неограниченного? Это же — есть Бог, истинно и премирно единый. Итак, Его, единого и неограниченного, должен посредством движения достигать ум, как бы нашедший своё естественное спокойствие, разумеется, в мысленном покое. Ибо там стояние духом и гостеприимное отдохновение, бесконечный предел всего[1423], и движение, сосредоточиваясь на Том едином, не прекращается никаким образом ни для какого ума, достигшего беспредельного, бесконечного, неограниченного, безвидного, безo бразного, совершенно простого: ибо таков названный единым, то есть Бог.

Если Бог, по Давиду, творит ангелами Своими духов[1424] и тёх из людей, кого рождает Дух, делает духом[1425], как сказал Господь, то тем же ангелом бывает, следовательно, человек, родившийся от Духа явным причастием Его. Но свойство ангелов непрестанно видеть лице Отца нашего небесного[1426], как и это сказал Господь; следовательно, и явный причастник Святого Духа должен, как [и] приличествует, устремляясь горе, созерцать лице Божие. Поэтому, конечно, и Давид учит, говоря: «Взыщите Господа и утвердитеся; взыщите лица Его выну»[1427]. Следовательно, не соблюдает приличествующего и подобающего тот, кто, ставши причастником Святого животворящего, просветительного и любветворного Духа и испытав несказанное рождение от Духа, возвысившись до достоинства ангела, затем без достаточной причины из-за излишней опасливости ограничивает свое умное чувство к Богу и внушает ему нежелание простираться к Богу и божественному, хотя и Спаситель повелевает пребывать в Нём, так как и Он Сам пребывает в нас[1428], и Давид говорит: «Приступите к Нему и просветитесь"[1429]. И действительно, если бы мы намеревались делать должное и подобающее, то во Свете Бога Отца — я говорю о Святом Духе — мы увидим свет[1430] Божий, то есть божественную истину, если мы как-нибудь по неведению не откажемся от обращения к божественным лучам.

Тремя способами восходит ум к созерцанию Бога: самодвижно, инодвижно и средним между этими [способами]. Самодвижный способ совершается только природою ума по собственному желанию при помощи воображения; пределом его бывает созерцание вещей божественных[1431]. Об этом некоторым образом мечтали и сыны эллинов. Второй способ — сверхъестественный, происходящий от хотения и просвещения только одного Бога; поэтому [ум] в таком случае находится всецело под божественным влиянием, и восхищается до божественных откровений, и вкушает неизреченные тайны Божии, и видит исходы будущего. Средний же — между этими — способ отчасти соприкасается с обоими. Именно там, где действие совершается по собственному желанию и воображению, он является согласным с самодвижным; с инодвижным же он имеет общее постольку, поскольку [ум] соединяется с самим собою при божественном освещении и неизреченно видит Бога за пределами своего собственного духовного единения. Ибо тогда ум становится вне всех этих божественных вещей, видимых и сказываемых, не видя ни благоначалия или обожения, ни мудрости или силотворной державы, или промысла, или чего бы то ни было из божественных [явлений], всего более наполняясь духовным светом, а также и радостию, производимою божественным огнем, растворяемым любовию[1432].

Ум, пользуясь собственным воображением для созерцания невидимого, руководится верою; осияваемый же благодатию, он утверждается надеждою; восхищаемый же божественным светом, он становится сокровищницею любви человеческой, а гораздо более — Божией. Таким образом тройной строй ума и движение в вере, надежде и любви становится совершенным и боготворным, твердым и непреклонным. И, достигая этой широты вышнеградия, как можно выразиться, он утверждается в крепости любви. Отсюда вытекает то, что говорится у Павла: «Любовь все любит, все терпит» за благо веры и надежды; «любовь», говорит он, «никогда не перестает"[1433] вследствие пламенного единения и неизреченного соприкосновения ее с Богом.

Ни в чём созданном не выделено Единое. То, что одно от другого различается некоторым образом своего природного свойства, — этого нельзя не знать; а как они созданы, в этом одно от другого не отличается ни в начале, ни в конце своего бытия, как потому, что оно ограничено естеством, так и потому, что не есть истинно простое Единое. Ибо только одно есть в действительности несозданное как простое, как не имеющее ни начала, ни конца и безграничное, и потому бесконечное, а это именно есть Бог. Взирая на Него при участии и содействии животворящего Духа, ум, объединенный и упрощенный, будучи в боготворном устроении, все время получает приличествующее ему возрастание; и при этом он очень ясно понимает, что помимо Единого и без взирания к Нему в духе невозможно уму быть лучше. Это потому, что ум рассеялся, уступив многочастному миру и страстям, и, сообразно с этим, нуждается в премирной силе и, следовательно, в сверхъестественном Едином для взирания, чтобы, таким образом отвлеченный от частностей, он стал вне страстей и разделения, и чтобы так он мог достигнуть боговидного. Поэтому-то и Господь творит моление к Отцу, чтобы мы, верные, были едино[1434] во Отце и в Самом Сыне Духом и таким образом единое, как они сами суть Единое (не в плохопонятом смысле, конечно, как назвал Единое Савеллий), чтобы мы были, как и следует, усовершены и благодатию объединяющего Духа, и единовидным созерцанием в едином Боге. Вот в этом для нас, очевидно, действительно преуспеяние на лучшее, и это — конец и истинный и единственный покой. Поэтому завистливая и человеконенавистная демонская дружина, расточившая ум на почитание многих богов, к сожалению, рассеяла единство ума на заблуждение и не допустила его иметь представление о Едином премирном, для того чтобы, заставив ум, вопреки его природе, сосредоточиваться на служении, воззрении и разделении на многие [предметы поклонения], выставить его склонным ко всевозможным страстям и лжи вместо истины и добродетели. Поэтому-то Дух Святый завещает через пророка, говоря: «Приступите к Нему», то есть Единому, «и просветитесь»[1435], и ещё в другом месте: «Я Бог первый и Я по сих, и кроме Меня нет иного Бога»[1436], и опять: «Слыши, Израиль, Господь Бог твой — Господь един есть»[1437]. Ибо триипостасность Единого божества не разделяет единого господства, но и Три суть действительно точно Лица, и, с другой стороны, нисколько не менее Они Едино существом и силою, хотением и действием, и прочими существенными благами. Итак, служить единству Божию, и взирать, и, по силе, собираться к нему от многого — есть воля Божия, и преуспеяние ума, как открытие истины и божественной любви, и, следовательно, плод обожения.

Если ложь многочастна, а истина есть единое, то, следовательно, ум, простирающийся в Духе к Единому премирному, превосходящему все, к источнику [этого] многого, простирается к самой истине. Однако же ум не может стать свободным от страстей, если истина не освободит его[1438]. Следовательно, ум становится свободным от страстей, склоняясь и простираясь единственным образом к Единому премирному. Уму для бесстрастия, боговидного устроения и духовного сыноположения более всего приличествует свобода, а никак не рабство, потому что «раб», как говорит [слово Божие], «не ведает, что творит господин его»[1439]. Если же неведение свойственно рабу, то очевидно, что получивший в удел свободу знает тайны Отца и ему таким образом удалось взойти в благое и прекрасное достоинство сыноположения, ибо как незнание явно противоположно знанию, так, конечно, и положение раба явно противоположно сыновнему. И если незнающий есть раб, то знающий вовсе не раб, но свободный, или, так сказать, сын. Ибо и Дух истины, действительно освобождающий, Сам сынополагает Богу тех, в кого Он вселится. «Ибо, — говорит Он, — те, которые водятся Духом Божиим, суть сыны Божии»[1440]. Если же взирание на сверхсущественное Единое может быть свойством истины, истина же доставляет свободу уму, а свобода есть ясный признак божественного сыноположения, то нет никакого другого дара ни большего, ни приличествующего разумной природе более, чем этот дар сыноположения. Следовательно, было бы очень разумно и необходимо, чтобы, по мере сил, ум духоносно простирался, взирал и собирался к Единому премирному, то есть к Богу.