Такой меня и находит персонал.
Новые успокоительные отличаются от того, что мне вкалывали раньше. С изумлением поднимаю одну руку, другую. Они одновременно легкие и тяжелые, будто под водой. Мысли скользят, точно сверкающие рыбки, – все мимо. Это даже забавно.
Однако я все же в сознании. Я все помню и могу говорить.
– Если я скажу что‑то безумное… ты… испугаешься?..
– Ты меня уже напугала, куда уж хуже? – раздосадованно отзывается Фаустина со своей постели.
Она успела сходить на завтрак и побеседовать с врачом, вернулась, оделась для прогулки, но передумала выходить. Вместо этого монашка сидит напротив, обхватив колени, и наблюдает за мной. Присматривает.
– Меня хотят убить, – хихикаю я, – или лишить разума. Окончательно. Знаешь кто?
– Кто?
– Моя учительница польского.
– Боже, Магдалена…
– Она убила все-е-ех моих подруг. Чтобы свести меня с ума. На самом деле, она тоже ненормальная.
– Магдалена, здесь нет твоей учительницы польского. Она не может навредить тебе, – осторожно замечает Фаустина.
– Я бы не была так уверена.
Вскоре я устаю держать руки на весу и складываю их на грудь. Сердце мое бьется ровно, как ему и полагается.
– Теперь ты точно считаешь меня сумасшедшей. Все считают. Есть пауков – это нормально по сравнению с разговорами с самой собой.
Кровать Фаустины истошно визжит, скрипит железная дверь. Фаустина уходит. Веки слишком тяжелые, чтобы смотреть на мир глазами.
Ждать осталось недолго. Пан Пеньковский уехал один, два… четыре дня назад. Скоро он вернется, чтобы поставить мне окончательный диагноз. И, если я все же нормальная, меня отправят в тюрьму, где научат шить на машинке, драться ложкой и другим замечательным вещам.
Дверь скрипит снова. Фаустина решила вернуться и сказать что‑нибудь душеспасительное?
– Прости, я наговорила лишнего, – бормочу, не открывая глаз. – Наверное, мне не хватает сцены, чтобы страдать на ней…
Фаустина почти бесшумно движется по палате и замирает напротив меня. По колыханиям воздуха я понимаю, что она присела на корточки.