Когда необходимость все же выгоняет меня в коридор, я всматриваюсь в каждое лицо в надежде увидеть ту женщину, что напугала меня посреди ночи. С одной стороны, я боюсь, что она будет опасна и днем, а с другой – желаю увидеть ее во плоти, чтобы убедиться, что она мне не пригрезилась. Но тщетно. Все пациентки, кроме меня, острижены почти под корень, а персонал носит чепцы и груз ответственности, сдобренный кислыми минами. Был еще призрачный шанс на то, что я столкнулась с новенькой, кого еще не успели привести в порядок. Но тогда откуда бы ей было знать мое имя?
Из-за вечных сомнений я сделалась рассеянной. Не всегда отзываюсь на свое имя, медлю в столовой, запинаюсь на ровном месте. Фаустина предлагала мне помолиться вместе о мире в душе, но я отказалась. Что толку от молитв, когда нет веры? Только будет противно от себя самой.
Но самое жуткое то, что я стала замечать знаки. Знаки, обращенные ко мне одной.
Цепочки влажных следов, ведущие к выходу; нацарапанное на столе в столовой слово; бег облаков, напоминающих шестерку девушек в танце…
– Прекрати пялиться на меня, ты, поганая птица, – шиплю я сороке, которая слишком долго смотрит на меня через зарешеченное окно со стороны погоста. – Лети прочь!
Сорока качнула лезвийным хвостом и послушалась, обрушив с ветки ледяную крошку. Кресты над могилами остались недвижны. И то утешение.
Назавтра в больницу вернется мой доктор. Он вытащит меня отсюда и увезет в Ягеллонский университет. Он знает как, он обещал мне.
Не хочу полагаться на него, но надежда отравляет, влечет, как успокоительный укол – сначала острая боль, а после невыносимая легкость.
Фаустина обнимает меня за плечи и уводит прочь. Ее безмолвная близость утешает.
– Из тебя выйдет хорошая святая.
Она покачивает головой и вытирает мне слезы манжетой больничного халата.
Когда мне уже невмоготу пялиться на стены и собственные изгрызенные ногти – когда они успели стать такими? – я подхожу к окну в нашей палате. Небо уже темное, как кобальт, но в нем нет облачных загадок. Хорошо было бы увидеть сегодня звезды. Вряд ли они захотят говорить со мной.
В окне напротив я замечаю фигуру. Это пациент мужского отделения. Я видела их и раньше, но каждый раз старалась быстро отойти подальше. Сейчас я отчего‑то медлю, и он мгновенно решает этим воспользоваться – корчит отекшее лицо и, вывалив жирный язык, принимается душить себя одной рукой.
Отскакиваю от решетки, закрываю ладонями лицо. Что это было?! Еще одно пожелание сдохнуть?
Все они сговорились свести меня с ума! Знаки на стенах, чертова сорока, нить в супе, сумасшедший уродец, а еще эта Франтишка! В ярости бросаюсь к кровати, где с краю слегка топорщится матрас. Я должна избавиться от всей этой пакости, которая приводит меня в беспокойство, иначе мне отсюда не выйти.
Просовываю руку под матрас и вытаскиваю на свет все еще влажноватый ком бумаг. Изорву его в клочья и потихоньку выброшу, пока кто‑нибудь из персонала его не нашел.
Я почти воплощаю задуманное, когда мой взгляд цепляется за заглавную букву «М», начертанную карандашным зигзагом. Рядом с ней еще «А» и «Г» и…
Да это же мое имя. И почерк принадлежит пану Пеньковскому! Я не могу ошибиться, ведь я столько раз пристально следила за движениями его руки над планшеткой или блокнотом из почтовой бумаги. Это записи доктора обо мне.
Меня охватывает желание подпереть дверь палаты стулом, как я делала это в пансионе, когда не хотела, чтобы меня беспокоили. Но стула нет, и нет никакой возможности гарантировать мое одиночество. Поэтому я набрасываюсь на записи быстро и жадно, как оголодавшая. Мне нужна хоть крупица истины, чтобы не утонуть в этом болоте подступающей болезни.
«…пациентка Магдалена Тернопольская находится в нестабильном состоянии, характерном для ее случая. Периодически кажется, что нет никаких симптомов, свидетельствующих об отклонениях в работе мозга. Но стоит затронуть спорные факты, как она приходит в волнение, проявляя его кинетически и задействуя обычно пассивные мышцы лица; взгляд становится расфокусированным на период от пяти до десяти секунд (данные зафиксированы неоднократно с 17 по 28 февраля 1926 года). После упомянутых симптомов следуют ускоренная речь и непроизвольные движения пальцами рук и ног. Ничто не указывает на лживость ее показаний, что исключает сознательную вину в совершении вменяемых панне Тернопольской преступлений, однако состояние здоровья пациентки…»