– Вы писали моей чертовой мамаше, что собираетесь вскрыть мой чертов череп прямо в Ягеллонском университете, чтобы на операцию посмотрело как можно больше студентишек, которые настоящую девушку видали только на столе в морге! А вы хотели вскрыть перед ними мой мозг! Причем даже без гарантий, что я останусь в своей памяти! А я верила, что вы хотите мне помочь! Что хотите отвезти меня туда, чтобы… Как вы могли?! Как вы могли…
Каждый раз, когда я думаю, что у меня нет сил на новый взрыв, мои глаза и легкие доказывают обратное. И вот я валюсь на спинку дивана, хватая ртом воздух, а слезы рассекают мне щеки.
– Как вы… Как вы!..
– Магдалена. – Голос доктора звучит ближе.
– А я… и моя мама…
– Магдалена, послушайте меня.
– Нет! – Я подскакиваю с кожаного дивана, отчего тот ужасающе стонет. – Не приближайтесь ко мне, не прикасайтесь! Я не позволю вновь ставить над собой… опыты на потеху другим!
– Магдалена, это не опыт. – Пан доктор прячет руки за спину, показывая, что не собирается меня трогать. – Это показания соответственно годам практики. Я не из тех докторов, что ведут долгие беседы о вашем отношении, скажем, к красному цвету или воспоминаниях о впервые увиденном пенисе. Я – не шарлатан. Мое направление в психиатрии называется «позитивизм», и мы, в отличие от приверженцев так называемого психоанализа с его попытками проникнуть в трансцендентальные глубины, ищем причины болезней в месте куда более реальном – в мозге больного. Да, Магдалена, вы нездоровы, но не душевно. Оставим вопрос о существовании души ксендзам и старухам на пороге смерти. – Пан доктор не повышает голоса, но я чувствую, как внутри у меня все сжимается от страха и беспомощности. – Мозг и его дефекты – вот ключ к девиантному поведению большинства больных во всем мире. Нужно только знать, где кроется этот дефект, этот нарыв, эта опухоль. Судя по вашему поведению, ваша находится ближе к лобным долям, что объяснило бы визуальные галлюцинации. Вы ведь не отрицаете, что видели фигуры погибших одноклассниц?
– Нет, но… – успеваю вставить я.
– Гипноз недоказуем, панна Тернопольская, – отрезает он, уже порядком раздражившись. – Но опухоли реальны. И если есть хоть малейший шанс вернуть вас в нормальное состояние, я должен его использовать. Это мой врачебный долг.
– Быть бессловесным овощем в инвалидном кресле – это тоже нормальное состояние? Я хочу прожить свою жизнь! И я отказываюсь от операции, вы не посмеете…
– Ваша мать уже дала письменное разрешение. А она по-прежнему является вашим законным опекуном. Боюсь, это уже не вопрос вашего выбора.
Я ощупываю взглядом раскрасневшееся лицо Пеньковского в надежде увидеть в его глазах хоть проблеск человеческого чувства.
– Ваша мать уже оплатила перемещение в эту клинику оборудования для предварительного обнаружения опухоли, – жестко произносит доктор. – Вам остается только молиться, если вы, конечно, верите в молитвы, что операция пройдет успешно.
– Так себе денек, а?
Верзила из медбратьев придерживает меня за плечо, чтобы я не завалилась на бок по пути в палату.
– Что, сестренка, так себе, а?
Зачем он вообще со мной разговаривает? Кажется, я произношу это вслух, так что медбрат с готовностью отзывается:
– Ну, дык это, впервые после приема у заезжего доктора такая убитая выходишь.
Убитая. Какое точно подобранное слово от такого примитивного бугая. Вот только он здоров и будет жить, выходить на солнце, когда вздумается, пить и есть в три горла, если пожелает, даже в кинотеатр пойдет, а я…