– Юлия! – вырывается у меня.
Моя бывшая одноклассница стоит подбоченясь, одной рукой опираясь на лопату, у ее ног стоит старомодный фонарь. Одета она просто дико, будто сбежала с деревенской ярмарки прошлого столетия.
Сбоку появляется еще одна фигура, и я со смесью ужаса и восторга узнаю в ней древесницу Франтишку. На ней отчего‑то форма больничного персонала, зато на плечи мне она забрасывает шерстяное одеяло, а потом протягивает руку и помогает выкарабкаться из гроба и из развороченной могилы.
– Но как?.. И почему?
– Потому что сестры остаются сестрами, – щурится Юлька.
– Даже если они ненавидят друг друга? – выстукиваю зубами.
– Даже если они мертвы.
Тетрадь в сиреневой обложке IV
5 июня 1913 г.
Раньше меня обуревали глупые фантазии о том, что пройдет много-много лет, может быть, сто или даже больше, и кто‑нибудь найдет мою тетрадь в уже потрепанной сафьяновой обложке в какой‑нибудь лавке чудес или на чердаке нашего особняка, может быть, это будут даже мои правнуки – они прочтут мой дневник от корки до корки и станут восхищаться мной:
«Ну надо же! Какая удивительная девочка! Такая смелая, такая умная! Даже удивительно, что ей было в ту пору всего столько‑то там годков!»
Чушь собачья. Сейчас я знаю точно, с железной в том уверенностью, – перевернув последнюю страницу, поставив последнюю точку, я уничтожу дневник. Разорву его в клочья, а остатки сожгу и удостоверюсь в том, что на обгорелых хлопьях не останется ни единого слова.
Я была глупа в тринадцать, была глупа год назад. Даже вчера вечером я была безнадежно, непростительно глупа.
В последние несколько часов я много думала о пани Новак. Даже странно, не о том, что видела и что пережила, а о ней, своей гувернантке, которую я водила за нос, втыкала в нее булавки, а в конце концов выставила воровкой. Нет, я не жалею о своих поступках, я писала так раньше потому, что надеялась, мама выздоровеет и я покажу ей все, что писала с самого начала, и мои описанные чувства будут достаточно хорошими для ее улыбки и поцелуя в макушку.
Видимо, оттуда у меня это идиотское желание писать хорошо. Будто я во всем лучше на бумаге, чем есть в жизни. Смирившись со смертью мамы, я стала чуть честнее, но все равно хотела, чтобы мной восхищались. Только вот восхищаться было уже некому. Разве что воображаемым читателям, которые будут жить уже тогда, когда истлеют мои кости.
Так что я хотела сказать о пани Новак? Она – одна из последних людей, кому я доверила бы свои настоящие мысли, но я думаю о том часе, когда она бросала свои пожитки в чемодан, тот же самый, с которым приехала в наш особняк, когда мне было шесть. Я помню тот день и тот чемодан – он был едва ли не больше меня, и я ужасно хотела спрятаться в него целиком. И вот спустя шесть лет она с большим трудом запихнула все свое добро в тот же чемодан и сама поволокла его сначала к выходу, а потом через лесок по мощеной дорожке, которая ведет к ближайшей деревне.
Я помню ее сборы – пани Новак была в состоянии, близком к истерике, и свои отглаженные, вычищенные до последней шерстинки платья швыряла в чемодан, будто какое вшивое тряпье. Но не закрывался он по другой причине – у нее было очень много записных книжек. Теперь я думаю, то были личные дневники. Видимо, моя гувернантка вела их так же аккуратно и регулярно, как пила воду с лимоном по утрам и стригла ногти под мясной корень. Что же она в них писала? Какие мысли не умещались в ее гладко причесанной голове? Сейчас мне вдруг захотелось узнать ее подноготную, выведать самые страшные тайны, но уже поздно.
Фонарь на станции светит просто кошмарно – огонь такой неровный, будто издевается надо мной. При таком свете больше ничего путного я не напишу. Придется ждать, сложив руки на коленях.
* * *7:30 утра. Пожалуй, я заспалась под стук колес и мерное покачивание, будто в колыбели. Обычно я встаю не позже половины шестого – привычка, которую мне смогла навязать не пани Новак, а бабочки. У тех было раздражающее обыкновение пробуждаться к жизни на самом рассвете. Если ты ученый, приходится идти и на такие жертвы. Ранние подъемы – не самое страшное, что может быть в жизни.
Но я начну, пока помню все в деталях. Надеюсь только, что позднее не вспомню еще чего. Все это уже лишнее в моей жизни, но нужно быть честной. Не ради потомков, не ради воображаемых спутников моих строк, а ради себя – того человека, который однажды все перечитает и сожжет.
