– Доченька, Пушистик мой… Ну взгляни, взгляни на меня!
Я оторвалась от повлажневшей подушки и обернулась. Глаза у мамы высохли, но губы в смазанной розовой помаде некрасиво прыгали.
Она протянула руку и кончиками пальцев отвела прилипшие волосы с моей щеки. Обнажила корочки ссадин и медленно зеленеющий синяк.
– Ты не с лестницы упала, – дрогнувшим голосом не спросила, а сказала она.
Я не ответила. Просто прижала ее ладонь к своему лицу и замерла, остывая.
– Матерь Господня, пресвятая Богородица, – пробормотала она по-русски и скорчилась, как побитая, но руки не отняла.
Так мы и сидели, пока у меня не занемели подогнутые ноги. Меня даже не ругали и больше ни о чем не спрашивали.
Ночью я вошла в ледяную пещеру в замерзших сталактитах сточных вод и увидела там Павелека. Павелек показал мне черный мертвяцкий язык.
Выходные прошли, как будто ничего и не случилось. Верней, случилось, но для меня хорошее. Мой обидчик никогда больше не сможет до меня добраться. А сны? Что сны! Сны не могут ранить, унизить или отобрать то, что тебе дорого. В воскресенье я попросила у мамы купить мне стеклянных шариков. Она без споров купила мне в аптеке целых пять, очень красивых. Впрочем, я не помню, чтобы она хоть в чем‑нибудь когда‑нибудь мне отказывала. Почему я не попросила раньше? Не знаю. Наверное, думала, что, как и другим детям, они должны доставаться каким‑то другим путем, а уж точно не с прилавка.
В понедельник никому не было до меня дела – все обсуждали волнующие подробности Павелекова убийства. Мои стул и стол даже были чистыми, как после уборки.
Девчонки скучковались в противоположном углу классной комнаты и громко шептались, хватая друг друга за манжеты, выкручивая пуговицы. Даже мальчишки держались рядом. Смерть Павелека сплотила их. Но только не со мной. Прикинувшись глухой, я ловила каждое слово. Я даже не удивилась, когда они описали грот из моего сна, в котором нашли тело хулигана. Так и должно было быть, разве нет?
Меня совершенно не волновало, кто и почему оборвал жизнь Павелека, не трогало, сколько младших братьев и сестер у него осталось. Разве он мог кого‑то из них сделать счастливым?
Знаю, что должна была хоть немного сожалеть о нем. Ну по-христиански, как учил ксендз в храме у пансиона и на уроках Слова Божия. Вот только теперь я даже не знаю, христианка ли я, ведь каждую субботу мы справляем шаббат с бабушкой, а она еврейка. Я совсем запуталась.
Везде чужая, нигде не своя.
Мне начало казаться, что одноклассники поглядывают в мою сторону с нарастающим интересом, но тут прозвенел звонок, и пани Пощик ворвалась в кабинет с ворохом бумаг под мышкой, и день покатился по рельсам.
Я возила карандашом по линованным страницам и совершенно не могла сосредоточиться. Учиться совсем не хотелось – ни решать задачи, ни читать бессмысленные параграфы по истории. Классная комната постепенно сжималась, выдавливая в приоткрытую дверь остатки кислорода.
На стол передо мной шлепнулся квадратик из бумаги. Если бы это был смятый ком, я бы просто незаметно сбросила его на пол, но тут…
В следующий раз я не буду читать ничего из того, что мне пришлют какой‑нибудь запиской. Потому что на многократно свернутом бумажном квадрате было аккуратно выведено: «Синагога пьет кровь».
Я не желала оставаться с этими детьми в одной комнате, а потому подняла руку, пожаловалась на головную боль и, даже не пытаясь достоверно изобразить недуг, собралась и вышла вон.
Мне нужна была пани Новак. Без жалости, без нравоучений. Просто пани Новак, которая видит во мне взрослую. Она точно знает, как привести мои мысли в порядок.