– Осенька, любимый, поедем в Европу, поедем в Париж! Там еще остались друзья, у меня есть адреса, к кому можно обратиться в первое время. Устроим Сару в хорошую гимназию, потом свяжемся с нотариусом, дадим объяснения, и он перепоручит…
– Я не могу оставить мать.
– А она не оставит своих драгоценных могил! – горько воскликнула Ольга Афанасьевна. – Ты не можешь быть привязан к ней всю жизнь, Ося! Ты погубишь свою семью. Я без сомнений оставила свою, сбежала, чтобы быть с тобой…
– Чтобы твой отец управлял нами обоими даже с того света, – неожиданно зло бросил папа. – По его воле Сара не знает идиша, не имеет друзей среди своего народа…
– Зато мы можем жить как люди!
– Как в клетке!
Они снова кричали.
Я ничего не могла понять. При чем тут мой дедушка? Афанасий Никитич давно умер, его убили большевики в его доме в Петербурге. У него был свой завод, а все деньги он успел передать маме через банк. Почему же тогда мама говорит, что сбежала? И как это связано с тем, что я не знаю идиша? Это дедушка запретил?
– Если бы не его подлое завещание, – громыхал папа, – нам бы не пришлось отсылать ее в тот пансион, а потом отдавать в городскую школу, где все отребье города потешается и зубоскалит…
Мама рыдала, слова рвались и размазывались, их было не разобрать.
Я сделала шаг назад. Потом еще один и еще. Теперь мне совсем не хотелось, чтобы родители меня заметили, даже в шутку.
Так я узнала, что темные секреты есть не только у меня от них.
В среду солнце было совершенно весенним. Воздух тоже был дыханием марта – в приоткрытое для свежести окно прокрадывалась смесь ароматов подтаивающей грязи, липких застенчивых почек, сладкой выпечки и чего‑то неуловимо городского, чего мне не хватало в пансионе. Я бы не хотела жить за городом, вот правда. Природа там слишком близко – дикая, опасная.
Отец продолжал возить меня по утрам в школу. Не знаю, чего он добивался таким образом, ведь чтобы защитить меня по-настоящему, надо было из нее забирать. Рано утром школьники смотрят на носки своих калош, скользящие по ребристой, подмерзшей за ночь слякоти, и думают о том, как бы учитель не вызвал отвечать урок у доски; думают о том, с кем пойти гулять на большой перемене; о том, стоит ли сгрызть яблоко сейчас или отложить на потом. В общем, о чем угодно, но не обо мне. Но когда я заканчиваю учиться, папа обыкновенно бывает занят. А я ни за что не стану просить его спасать меня, ведь тогда придется объяснять то, чего мне совсем не хочется.
К тому же тогда я точно не смогу воплотить свой план в жизнь.
Но день пошел не по плану с самого начала. Это случилось, когда мы завтракали.
Родители пили кофе, пока я дула на густой горячий шоколад с молоком. Мама рассеянно гладила папу по плечу, глядя в окно, пока он листал свою газету. Я исподтишка вглядывалась в их безмятежные лица, в который раз пытаясь углядеть на них тени секретов. Но ничего не могла заметить.
Наверное, они настолько срослись со своими взрослыми тайнами, которые, вообще‑то, касались не только их, но и меня, что те не доставляли им неудобств. Не мешали говорить о пустяках, вроде того что стоит сменить бакалейщика или о вечеринке в честь дня ангела дочери маминой приятельницы. Мне хотелось взять свою тарелку с жидкой овсянкой и вылить ее на ковер, чтобы они только вышли из этого ненормального спокойствия. Мне хотелось закричать:
«Вы все врете! Врете!»
Хотя, в чем именно они мне врали, я так и не могла сформулировать. В том, что наша семья жила на деньги и по строгим заветам моего покойного дедушки? В том, что я учусь с этими злобными детьми, чтобы только мы не потеряли наследство? В том, что на самом деле нашей семье грозит какая‑то бесформенная, но неумолимая опасность?