А разве взрослые вообще говорят о таком со своими детьми? Не знаю, мне не с чем сравнить, не с кем обсудить. У меня есть только я сама и они.
Разве только…
В этот момент раздался звук. Дребезг, звон, удар, топот – они грянули, перемешались – и тут же стихли, оставив нас похолодевшими, напуганными.
Первым отмер отец. Он бросил газету и сам бросился к входной двери, на бегу бросив нам оставаться на месте. Горничная что‑то выкрикивала в прихожей, через несколько мгновений раздался и разгневанный голос отца. Я отвела взгляд от двери столовой и столкнулась с глазами мамы – они были как две слепые голубые льдинки, зрачки в них сжались до размеров горчичного зернышка. Она вскинула подбородок и медленно пошла следом за отцом, будто Жанна д’Арк на костер. Я поспешила за ней.
Сначала я ничего не поняла. Горничная размахивала тряпкой и причитала, отец метался по прихожей, то и дело наталкиваясь на стены и вешалки. Не происходило ничего такого, что вызвало бы подобную реакцию. Но что это был за звук?
Причину мы с мамой обнаружили одновременно – там, где над входной дверью красовался витраж с подсолнечниками, выложенный кусочками желтого, как масло, янтарно-коричневого и зеленого стекла, зияла уродливая, ломаной формы, дыра.
Цветное стекло брызнуло и рассыпалось по шахматной плитке и теперь скрипело и крошилось под подошвами папиных домашних туфель. А в руке папа сжимал камень.
У нас дома не могло быть такого камня, ему в доме не место. Но он был здесь – в папиных музыкальных пальцах, завернутый в какую‑то бумажку с чернеющими на ней буквами.
Я все смотрела, не в силах установить какую‑то понятную связь между камнем, звоном, стеклом, запиской. Эта нить будто ускользала из моих неловких рук, не хотела даваться…
В ушах еще раздавался, заглушая голоса, звук сыплющихся осколков, когда на пол без чувств упала моя мама.
Раз они не хотели, не считали должным мне доверять, посвящать в свои секреты только потому, что я ребенок, мне необходимо было поговорить с единственным человеком, который видел во мне взрослую. Я задыхалась от обиды, от непонимания, от всеобщего презрения, но среди всех искаженных лиц мне больней всего было видеть ее – равнодушное.
Я решилась не отступать. Если нужно будет – упаду на колени и стану целовать ее унизанные дешевыми блестящими колечками руки, стану плакать, пока не выплачу глаза, но я вымолю прощение и снова увижу неподдельное участие пани Новак. Она нужна мне, как вода умирающему в пустыне, ее слова поддержки спасут меня, как спасали в самые черные дни. Я должна.
В последнее время она заканчивала работу до того, как у меня заканчивались уроки, и мне не удавалось с ней повидаться. Не знаю, избегала ли она меня или у нее просто были дела поважней, чем смазывать чужие ссадины перекисью. Но мне за этим виделась настоящая обида, и отчего‑то это дарило надежду – я настолько значима для пани Новак, что она готова избегать меня.
Да, я обманула ее.
Нет, я ее не обманывала! Я думала, мы заодно, думала, она понимает меня и мои мечты, а наши общие секреты звучат где‑то между слов. Она не могла не знать, что я всего лишь хотела глотка свободы вдали от всех этих людей, и потому помогала мне эту свободу обрести – на короткий украденный час.
Чтобы застать пани Новак на месте, я обманула снова. Только не ее, и даже не вполне. Я сказала учителю арифметики, что моя маман чувствовала себя дурно утром и мне нужно как можно скорее вернуться домой, потому что я за нее волнуюсь. Старик не хотел отпускать меня с урока, но я так волновалась, что мои руки безо всякого притворства тряслись, как у помешанной, а глаза щипало едкой влагой. Учитель сердито окинул меня взглядом поверх проволочных очков, дернул щекой и махнул на дверь, точно выгонял по своей воле. Меня упрашивать уже не пришлось.
Я пронеслась по школьным коридорам самым невоспитанным бегом в жизни. Вообще я не умею бегать, а потому мгновенно выдохлась, а в бок точно воткнули стальное перо ручки. Но это меня не остановило – согнувшись в три погибели и дыша, как старая лошадь, я продолжила идти. Чтобы увидеть дверь пани Новак, мне оставался только один поворот…
И тут я услышала ее голос! Сердце в груди подпрыгнуло и пустилось вскачь – вот оно, это тот самый день, тот самый момент, когда все исправится! Затем я услышала чей‑то смех. Такой придушенный, будто в кулачок.
Выглянув из-за угла, я увидела спину пани Новак. Она как раз запирала кабинет медсестры, склонившись над замком. А рядом стояла какая‑то учительница из молодых. Я ее не знаю, она у нас не ведет.
– Душечка, ты моя спасительница, ей-богу! – тихо, но звонко, на весь пустой коридор тараторила молодая учительница. – От этих сорванцов голова вечно вот-вот расколется, как какой‑то орех… Твой особый тоник творит настоящие чудеса! Ты, случайно, не ведьма, не знахарка какая, м-м?