– Сара, – скрипит она, и я сделала шаг назад. Это совсем не голос моей мамы! Ее точно подменили. – Сара, где ты была?..
Я не могу найти слов, хотя могла бы просто сказать, что гуляла. Но у меня нет ни подруг, ни друзей. С кем мне гулять? Или я бездумно шаталась по улицам, пока не устала и продрогла?
Тут я замечаю в маминых пальцах папиросу. У мамы! Она ведь всегда говорила, что от папирос портится кожа и дыхание!
– Мама… – Я ставлю свой портфель у ножки кресла и делаю несколько неуверенных шагов к ней. Она швыряет недокуренную сигарету в огонь и стискивает длинными пальцами край каминной полки. – Что случилось? Только скажи честно, я не маленькая. Я много чего понимаю.
Она скашивает на меня пустые потемневшие глаза:
– Кто‑то рассказал полиции, что Павелек, твой одноклассник… что он поднимал на тебя руку. Им все равно, знаешь ли ты идиш и учишься ли в хедере. Им все равно, понимаешь? Даже мой отец… Господи, такой великий человек – и вдруг оказался так наивен! – Ольга Афанасьевна наклоняется к своим рукам и приникает при этом опасно близко к огню. Кажется, ткань ее халата вот-вот займется пламенем. Я делаю шаг к ней, но снова замираю.
Я не понимаю, о чем она, но боюсь переспросить, чтобы меня не прогнали в мою комнату.
– В глазах этих фанатиков ты – еврейка. Всегда найдутся те, кто будет тебя за это ненавидеть, так что привыкай, Пушистик, – жестко заключает она. Домашнее прозвище царапает слух. – В полиции решили, что любящий еврейский отец наказал твоего обидчика…
– Что?..
Но мама меня, кажется, не слышит, все бормочет чужим голосом, больше на меня не глядя:
– Им просто нужно, чтобы это оказалось так. Слишком удобно – повесить все на Осю. Эти псы будут просто счастливы, заработают себе кучу очков, если только кто‑то не припишет себе их заслуги. Господи, как же я это ненавижу, всех их ненавижу, господи…
Ее бормотание похоже на молитву, только звучат в нем проклятия.
– Мама, мамочка, я… не понимаю!
Она вздрагивает и снова поворачивается ко мне.
– А говорила, что поймешь… – Она криво улыбается. – Твоего отца арестовали. Полчаса назад. Думают, он убил того мальчика.
– Нет!
– Я… – Мама устало потирает переносицу, на миг став почти прежней – милой и растерянной. – Мне нужно позвонить. А ты иди на кухню, поешь и отправляйся спать. А в эту школу ты больше не пойдешь.
Сказав это, она кивает сама себе и выходит из гостиной, на ходу мазнув ладонью по моей щеке и взъерошив мне волосы.
Я так и остаюсь стоять, глядя перед собой, на комнату, где мы проводили столько времени вместе – я рисовала у камина на полу, мама пела романсы Вертинского, щелкая спицами, а папа переписывал ноты. По щекам льются слезы не холоднее кипятка, в носу свербит. Этого не может быть! Так… так быть не должно! Как же это?
В камине треснуло, переломившись, выгоревшее полено. Я вздрогнула.