Паучье княжество

Маришке было… так жаль себя. Она так люто сейчас ненавидела каждого, каждого из их крысиной приютской общины…

Варвара весь вечер на весь коридор верещала о том, как легко Маришка раздвинет ноги перед каждым, кто только пожелает. Саяра приглашала мальчишек заглянуть ночью в Маришкину комнату. Терёша, давясь смехом, предложил ей перочинный ножик, каким играл в «ножички», в обмен на то, что она «поблудит» и с ним тоже. Александр не казал носа из комнаты с самого того странного происшествия в парадной зале. Ни он, ни Володя не мешали всем остальным донимать Ковальчик бесконечными стуками в дверь, хохотом и обидными окликами. Володя вообще…

«Цыганское отродье. Ублюдок».

Маришка так сильно всех их ненавидела, что от злости то и дело с такой силой сжимала челюсти, что те щёлкали, как ореховая скорлупа под каблуком.

«Чтоб ты сдох!»

Маришке было так горько, так гадко, что даже глядящая из-под кроватей темнота сейчас совсем не пугала. Пару раз Ковальчик даже ловила себя на мысли, что вылези оттуда умертвие, накинься и растерзай её – то будет лишь одолжением. Избавлением от всего, через что ещё только предстоит пройти.

«Убей же меня наконец ну! Давай, жри… Как сожрала Танюшу, вонючая ты тварь…»

Снег за окном всё усиливался. Белые хлопья яростно атаковали стекло – будто вторя Маришкиному настроению.

И всё, чего Ковальчик сейчас хотелось, – сбежать наконец из проклятого этого дома подальше.

Настя заскулила во сне. Подруга всегда мучилась кошмарами в плохую погоду. Маришка не сразу обратила на неё внимание, а когда оторвала взгляд от снежной бури, заметила, как в холодном ночном свете влажно блестят Настины щёки.

Подружка весь день трещала, будто заведённая кукла. Несколько раз пыталась разузнать подробности случившегося в каморке с Володей. А когда наконец отвязалась, то стала болтать о такой несусветной ерунде, что хотелось её отлупить. Да-да. Настя пустословила обо всём подряд, только не о том унижении, что пришлось пережить Маришке. А тем временем отныне каждый в доме кликал её не иначе, как Мокошиной изменницей.

– Я-то тебя таковой не считаю, – сообщила Настя за ужином перед поркой. – Мне вообще все г'авно, хоть ежели бы со всеми пег'емиловалась. Давай-ка, ешь похлёбку. Тебе силы потг'ебны…

От её деланого спокойствия и нестихающего дружелюбия Маришке становилось тошно. На деле то, кем бы её ни считала Настя, не играло вообще никакой роли. Она не выказывала ни настоящей поддержки, ни прямого осуждения. Ситуация с Володей её будто бы вообще не тревожила. Сильно сетовала Настя лишь из-за порки – называла это совершенно несправедливым. Но и то лишь потому, что «у всех есть пг'аво на любовь!».

Смешно.

А после того как Яков вмешался в Анфисину гнусную самодеятельность, после того как отпустил их всех спать – впервые отменил порку, – Настя и вовсе залилась соловьём о несказанном Маришкином везении.

Везении, серьёзно?

В конце концов, Ковальчик просто отчаялась ожидать от неё чего-то иного. Просто перестала принимать участие в фарсе, поданном под соусом дружеской беседы.

Настя, вероятно, просто поехала головой.

Как можно было настолько закрывать на всё глаза?

Или вот: перед тем как отправиться спать, подружка ни с того ни с сего возьми да скажи, что в этом доме ей почему-то «даже каплю тепег'ь нг'авится». И дело было даже не в том, насколько невероятными показались Маришке эти слова. А в том, как внезапно тема беседы о мальчиках и учительском добродушии перекочевала на это.