Паучье княжество

– А меня… – противно скрипнули петли: подружка наконец перевернулась. И от её бледного лица и глаз, мерцающих в темноте, Маришке сделалось по-настоящему дурно. – Заставили смотреть.

Первая ласточка

– Кто это, дадо? – Вилош, высунувшись из кибитки, во все глаза смотрит на перекинутого поперёк отцовской лошади мальчика.

– Вот, приятель тебе, – отвечает цыган, спешившись. – У работорговцев увёл.

– У работорговцев?! – верещит Вилош, со всех ног бросаясь к диковинной дадиной добыче.

Отец снимает мальчишку на землю да ножом разрезает путы на его руках.

– Тебя как звать?! – Вилош тоже бросается на землю, уставившись в зарёванное лицо малыша. А затем недовольно цокает: – А-ай, беляночка… Дадо, но так он же не цыган!

– Не цыган, – кивает седой головой дадо. – То и лучше даже. Лальке пущай помогает. На рынке. Беляночкам-то и милостыню поболе дают.

– А он на слух-то как? Тугой, что ль? – Вилош толкает мальчишку в плечо. – Эге-ей, бледня, звать-то как тебя, говорю?

– Сашка, – бормочет тот в ответ.

– Ась? Та громче базарь, я не слышу!

– Александр!

От его внезапного рёва Вилош отскакивает назад. А затем как захохочет:

– Лады, Александро! Давай! Всё мне рассказывай! Что тама у работорговцев? Ты как к ним попал-то? Та не реви, траúн те шявé![2]

По коридору Володя шёл быстро и почти бесшумно. Но не крадучись, нет. Он предпочитал чувствовать себя в доме хозяином, а не вором. Даже в том, который на самом деле залез обчистить.

Так его учил дадо. Цыгане учат своих детей премудростям, копившимся в общине веками. Да начинают сызмальства – кто знает, когда судьбе понадобится развести их по разным тропам? И хоть многого из тех уроков Володя уже не помнил, он неустанно заставлял себя повторять слова отца: «Вор тот, кого поймали. Покуда обе руки целы, не прячь глаза и держи спину ровно – ты честный горожанин».

Темнота его не тревожила. Он знал, пока считаешь её защитницей, а не угрозой, ты в ней охотник, а не жертва.

Володя не раз и не два убегал по ночам из приюта. Не насовсем, нет – сытая и тёплая приютская жизнь была ему по душе. Приходилось, правда, терпеть взрослых и непривычный уклад… Но то не шло ни в какое сравнение с участью, уготованной малолетнему цыганёнку городскими улицами.

Ночь его не пугала никогда – уж цыгане знали: никакой нежити в ней не таится. Это всё сказки, пустой трёп нового Императора да полиции. Комендантский час был удобен лишь им. А как легко обвинить какого-нибудь городского непокорного богатея, что сунул нос на улицу после сумерек. Это было так просто.

Володя только никак не мог взять в толк, отчего же остальной люд так во все эти россказни про Навьих полуночников верил. Хотя у дадо был ответ и на этот вопрос. «Народ-то наш, он тёмный» – вот что тот говорил. Дадо был неверным. И Володя гордился этим.