Орган геноцида

Я выглянул из укрытия и убедился, что кокон, стоящий среди поверженных пулеметами врагов, и сам мертв.

Мелкий дрон, отделившийся от разлагающейся капсулы, автономно летал в зоне исполнения миссии, собирал информацию о боевой обстановке и служил ретранслятором наших переговоров. Мы собирались ворваться в нужное нам здание с четырех направлений еще до того, как неприятель придет в себя, и эффективно перестрелять всех детишек, прижимающих автоматы к тощим тельцам. Снаружи раздался визг, будто от бензопилы, а вслед за ним – тающие вопли. С четырех сторон от здания реяли беспилотники, похожие на перевернутые салатницы, а пулеметы поглощали любое сопротивление, которое пытались оказать местные.

Мы мгновенно пристреливали овечек, притаившихся в лобби. С самого начала даже не пытались целиться им в руки и ноги. Детей, которые здесь оказались, надо убить. От взрослых хотя бы представляешь, что ждать. А страшнее всего – бесстрашные детишки, которые не понимают, когда надо отступить.

В здании дети кишмя кишели. Приближенная гвардия. Все до единого, и мальчишки, и девчонки, сжимали автоматы и пытались огрызаться. Мы с Уильямсом, пробираясь по полуразрушенному коридору, одну за другой отстреливали низко расположенные головки и наконец добрались до лестницы.

В современной армии эффективнее не убивать, а ранить противника. Раненого товарища с поля боя уносят по крайней мере два человека, а то и больше, и они в этот момент слишком заняты, чтобы оказывать сопротивление. Но на войне, в которой жизнь стоит настолько дешево, как здесь, никто даже не пытался друг другу помогать. Поэтому безопаснее всего – отстреливать их на месте. Здесь военачальники, чтобы подчинить детей, часто пичкают их всякой дрянью. Или, скажем, дают лазейку из постылой реальности, поджигая листья особых растений. Когда ребенок в таком состоянии, отстреленные конечности его не остановят. Кое-кто из них даже не реагирует, если всадить им пулю в живот или грудь.

Вот поэтому я и пришел к выводу, что их остается только убивать. И, не прекращая методично отстреливать малышню, продвигаться дальше. Если уж на то пошло, у нас самих в мозгу наномашины, которые блокируют боль. Даже если бы нас с Уильямсом вдруг подстрелили, мы бы ничего не почувствовали. Только знали бы, что больно.

Значит, и врагам остается разве что отстреливать нам головы.

Меня пробрал озноб. Если бы вдруг довелось драться с товарищами, пришлось бы всаживать в них пулю за пулей, а потом еще и проверять, что они мертвы. Мы тоже как те самые дети.

В дополненной реальности прилетела весточка, что к зданию со всех сторон стекаются бронемобили и грузовики. Они, конечно, не осмелятся палить по штабу командования. Какие бы грозные пушки ни стояли у них на вооружении, врагам все равно придется заходить в отель лично.

Враги, вопя ангельскими детскими голосочками, безуспешно пытались остановить нашу команду. В коридор выскочила голая девчушка, у которой еще и грудь-то не успела вырасти – видимо, прямо из койки какого-то офицера. У нее на шее тоже болтался калашников, и она открыла очередь, даже не поднимая автомат, чтобы прицелиться. Я хладнокровно выстрелил по нагому телу, и плоскую грудь пробило в нескольких местах, а потом девочка упала. Я заглянул в номер, из которого она выскочила, и увидел офицера, который судорожно натягивал штаны. Пристрелил и его тоже.

Я достиг предела совершенства. В каком смысле? Просто я пристрелил девчонку без колебаний. Каждый, кто скажет, что это никакое не достижение и в противном случае мне самому грозила смерть, просто недооценивает силу эмоций и моральных установок. Никогда не знаешь, когда они заискрят и заблокируют принятие решения. Даже у солдата с безукоризненной выучкой. Конечно, по большей части мы и так стреляли в овечек недрогнувшей рукой. Но никогда – в ста процентах случаев. Не те из нас, кто вырос в Америке и нагрузил совесть нормальным образованием.

Люди периодически ставят любовь и моральные принципы выше собственной жизни – мы странные создания. Умеем губить себя из альтруистических побуждений. Поэтому никогда не стоит недооценивать силу морали. Тем более что Люция сказала: это свойство обусловлено эволюционной необходимостью и потому пустило глубокие корни в человеческом мозге. Уверен, много солдат боится, что с ними случится приступ угрызений совести. Что их против воли захлестнет эмоциями.

Вот для этого и нужна боевая регулировка. Чтобы избежать последствий крайнего случая. То есть смерти. От нее не восстанавливаются. Поэтому мы научились на всякий пожарный убирать обузу из чувств и этических убеждений хотя бы на праздничное раздолье – на войну, отделенную от нормальной жизни общества.

Психологическая консультация и химическое воздействие принесли идеальные плоды.

В дополненной реальности подсвечивалось местоположение целей. Они на этом этаже. Парни уже захватили все лестницы. Цели заперты, как в консервной банке.

Тут пуля чиркнула щеку. Я, зная, что мне больно, бросился ничком на пол, а Уильямс выпустил в окно, из которого по мне прилетело, короткую очередь. Если бы не полное подавление болевых ощущений от маскинга, едва ли я бы среагировал именно так. Я знал, что больно, но не чувствовал этого. Подстрелил меня снайпер из четырехэтажного дома на приличном удалении от нас. Метрах в пяти от моего укрытия валялась девчонка с раффлезией вместо затылка. Свои же пристрелили по ошибке.

– Чего делать будем? Дальше – никак. Разве что ползком под окнами, – кисло прокомментировал Уильямс.

Я вызвал по боевому каналу Леланда:

– Блу-бой, вы с противоположной стороны коридора на этаже с целями?

– Так точно, Егерь. Но нам тоже придется идти мимо окон. Что-то неохота на своей шкуре считать, сколько у врага снайперов.