– Мы можем дать миру сгореть.
– Не можем. – Ной пригвоздил меня пылким, резким взглядом, который постепенно смягчился. – Ты шутишь.
Я подавила улыбку.
– Да. Вообще-то я считаю, что у тебя очень благородные намерения.
Ной фыркнул и отвернулся с ярким румянцем на щеках.
– Пойдем, – окликнул он меня через плечо; его голос был приглушен, когда он нырнул в проход в изгороди.
Я вышла за ним на широкое открытое пространство. Всюду цвели розы разных оттенков и видов, окружая беседку в самом центре поляны. Я замерла.
– Как красиво.
– Моя бабушка – садовник, – сказал Ной, поглаживая лепесток розы длиной до плеча.
– Это все она вырастила?
Но нет… Бабушка была в этом саду в семнадцатилетнем возрасте, стояла посреди беседки. Меня охватила невиданная ностальгия. Как странно – гулять по тому же саду, по которому гуляла она.
– Сад создала моя прабабка – мама дедушки. Но бабушка добавила несколько новых сортов роз.
Пока нынешние воспоминания Эдварда о бабушке в этом саду, должно быть, померкли сквозь года, проведенные с его женой, детьми и внуками, мне виделось это место лишь сквозь призму его писем. Интересно, может, бабушкины воспоминания о проведенных тут минутах померкли, поскольку ей нечем было их переписать? Пронеслись бы эти воспоминания сквозь десятилетия ясными и четкими?
Все это было слишком – атмосфера, присущая романтичной природе розария и беседки. Как это ни странно, но мне вдруг стало грустно. Я подняла взгляд и увидела надпись, вырезанную на внутренней поверхности деревянного купола беседки.
Ной заметил, куда я смотрю.
– Тот, кто ничего не знает о море, ничего не знает и о страданиях. Старая поговорка на ладино.
– Ладино?
– Комбинация испанского языка и иврита.
– Очень по-еврейски придумывать поговорку про страдания.
– Нам нравится придерживаться стиля.