Улица Рубинштейна и вокруг нее. Графский и Щербаков переулки,

— Ходила сюда поблизости получать пенсию и вот забрела, — объяснила она. — Сегодня утром я застала наконец управдома. Я ему протягиваю пенсионную книжку и прошу заверить мою подпись, а он мне говорит: „Распишитесь, пожалуйста, сначала на отдельном листке“. Почему? Зачем? Что же, он думает, в книжке моя подпись поддельная? Я пришла в бешенство. Я вообще хорошо отношусь к людям, но тут я очень обиделась. Я ему написала свое имя на бумажке и сказала: „Вы, по-видимому, хотите продать мой автограф в Литературный музей? Вы правы: вам дадут за него 15 рублей“. Он смутился, разорвал бумагу. Потом спрашивает: „Вы, кажется, были когда-то писательницей?“

Я послала Иду за папиросами, потом Ида подала нам чай. Анна Андреевна много курила, рассказывала про мальчиков Смирновых (соседей Ахматовой по коммунальной квартире. — Авт.).

6 марта 40.

Вчера днем — вдруг звонок в передней, и на пороге Анна Андреевна. Была здесь поблизости в сберкассе, зашла спросить о Люшином здоровье и прочитать новые стихи. (Люша — девятилетняя дочь Л.К. Чуковской. — Авт.).

Мы сидели в Люшенькиной комнате, потому что Люша лежит у меня — там теплее. Анна Андреевна осталась в пальто, только шляпу сняла. Горло обмотано каким-то некрасивым шарфом — я не поручусь, впрочем, что это шарф.

Прочла стихи Маяковскому, слегка сбиваясь, неуверенно. Чудо энергии — строка: „То, что разрушал ты, — разрушалось“. Я попросила прочитать еще раз и, когда она задумалась, подсказала первые две строчки.

— Как? уже? — воскликнула Анна Андреевна. — У меня такое впечатление, что вы знаете мои стихи наизусть за 5 минут до того, как я их напишу. За 10, может быть и нет, но за 5 — безусловно.

— Правда, это непохоже на мои стихи Пастернаку? Нисколько? Я рада, если так.

9 марта 40.

Сегодня вечером Анна Андреевна пришла меня навестить. Я усадила ее в Люшиной комнате — Люша в это время лежала у меня в постели, и ее смотрел врач. Когда доктор ушел, Ида перенесла Люшеньку в ее кровать. Анна Андреевна ласково возле нее посидела, а я пока застлала у себя постель и привела комнату в порядок.

9 апреля 40.

Анна Андреевна была у меня вечером 29-го, то есть в вечер моего отъезда в Москву. Нарядная, причесанная, в ожерелье — видно, шла куда-то или откуда-то. У меня была Шура. Анна Андреевна прочитала нам „Кто может плакать в этот страшный час“.

11 мая 40.

Вчера вечером, когда у меня сидели Шура и Туся, позвонил Владимир Георгиевич и сказал, что Анна Андреевна просит разрешения зайти и показать корректуру из „Звезды“. Мне это было не особенно удобно (мы работали), но я, разумеется, сказала „жду“.

Она появилась очень поздно, в двенадцатом часу, нарядная, вся в черном шелке, любезная, светская и даже веселая. Познакомившись с Тусей (Шуру-то она уже видела раньше), она сразу сообщила нам весьма оживленно, что потеряла брошку — египетскую, — целых два часа искала и так и не нашла. „Брошка лежала на комоде… Беда в том, что у Пуниных домработница новая“.

— У меня сегодня две неприятности, — весело пояснила она, — во-первых, брошку потеряла, во-вторых, вот эту книгу приобрела.

И протянула Тамаре книгу, полученную ею сегодня в подарок от Шкловского. Туся огласила надпись: нечто мало понятное и весьма жалкое. Кончается так: „…мне очень трудно“.

Анна Андреевна отозвалась о книге крайне неодобрительно. Затем она вручила мне верстку своих стихов в „Звезде“. Я прочитала. Опечаток уйма…

20 июня 40.

Я позвонила Анне Андреевне среди дня, сказала, что больна, лежу. Она сразу вызвалась навестить меня.