На всемирном поприще. Петербург — Париж — Милан,

В этот вечер можно было наблюдать в Палермо явление необыкновенное, быть может, единственное в истории. Ликование бомбардируемого города! Кастелламмаре выпустил 2800 бомб; кроме того, неаполитанский флот, по приказанию генерала Ланца, выстроился в палермитанской гавани, против улицы Толедо, и с вечера тоже начал бомбардировать город. Таковы были последствия выражения отеческих чувств благодушного короля Франческо II к своим любезным подданным. Это не помешало, однако, палермитанцам предаваться самой искренней радости. Город был иллюминован; повсюду жгли бенгальские огни. Зловещие параболы брандскугелей перекрещивались с веселыми молниями ракет, а взрывы бомб заглушались треском петард и бураков.

Бомбардировка длилась всю ночь, и неизвестно, когда бы она кончилась, если бы не вмешательство английского адмирала Мунди[319], стоявшего на якоре в палермитанской гавани.

Он потребовал от командира неаполитанской флотилии прекращения стрельбы по городу, потому что многие из магазинов и складов принадлежали британским подданным.

Неаполитанский адмирал скромно ответил, что если он и мог бы прекратить огонь флота, то совершенно не в силах прекратить огня со стороны Кастелламмаре. Тогда Мунди послал к генералу Ланца парламентером капитана Вильмота.

Неаполитанский главнокомандующий оказался совершенно похожим на свое правительство: наглый при успехе, он оказался трусом при неудаче. Поражение его войск до такой степени обескуражило его, что он не только согласился на требование английского адмирала, но и обратился к нему с просьбой быть посредником при переговорах с Гарибальди. Мунди согласился и отправил Вильмота в Палермо.

Через три дня генерал Гарибальди, диктатор Сицилии во имя короля Виктора-Эммануила, — бывший флибустьер переменил теперь титул, — всходил на палубу адмиральского корабля «Ганнибал», где ждал его для переговоров бывший наместник Сицилии, генерал Ланца, а 6 июня 1860 года с обеих сторон была подписана конвенция, по которой неаполитанские войска, впрочем, с оружием и знаменами, должны были покинуть остров и сдать Гарибальди укрепления и кассу городского банка, состоявшую из нескольких десятков миллионов франков, которые и были употреблены на продолжение войны.

Глава XIV. От Палермо до Неаполя

Взятие Палермо было делом поразительным по своей смелости, неожиданности и по громадному влиянию, которое оно имело на ход всей кампании! Со взятием его, можно смело сказать, бурбонская монархия погибла окончательно. Но для того, чтобы понять истинное значение этого факта, нужно разъяснить многое.

Гарибальди победил вовсе не превосходством материальной силы. Даже на другой день после победы его военные силы были гораздо слабее сил его противников. При взятии Палермо он располагал всего двумя тысячами воинов и тысячью с небольшим сицилианских волонтеров — пичиоти. Правда, ему содействовали горожане. Но при внимательном рассмотрении легко убедиться, что их помощь в сущности была весьма незначительна уже потому, что в городе вовсе не было оружия. Численно бурбоны, по крайней мере, в четыре раза превосходили гарибальдийцев, если даже считать всех их сторонников без исключения.

Чему же обязан был Гарибальди своим поразительным успехом?

Многие готовы этот успех приписать дурному состоянию бурбонской армии, невежеству офицеров, трусости солдат и злоупотреблениям поставщиков.

Но это далеко не так. Молодой король Франческо был страстным любителем армии, и если чем интересовался в своей жизни, то только ее реорганизацией. При всех своих недостатках, неаполитанская армия едва ли в чем-нибудь уступала армиям других народов. Она была прекрасно обучена, потому что король постоянно делал маневры и беспрестанные смотры. Что же касается трусости солдат, то такое мнение не заслуживает даже серьезного опровержения. Бывает разница в храбрости, в способности преодолевать врожденный человеку инстинкт самосохранения, между отдельными людьми. Но едва ли может существовать какая-нибудь уловимая разница в этом отношении между двумя более или менее многочисленными массами людей. Неаполитанская армия, без всякого сомнения, оказалась бы такой же храброй, как и всякая другая, если б ей пришлось сражаться против иноземного нашествия, защищать родную землю, свои семьи, своих детей. Очевидно, была какая-то особенная причина, делавшая эти двадцать тысяч отлично вооруженных, прекрасно обученных военному делу людей неспособными устоять против двух-трех тысяч гарибальдийцев, вооруженных весьма плохо и почти вовсе необученных военному делу.

Эта причина лежала в глубоком сознании, что бурбонское правительство непрочно, что оно не внушало никому симпатии и поэтому должно погибнуть. Каждый генерал, офицер, солдат в глубине души чувствовал, что он должен быть разбит, и поэтому сражался настолько, насколько это было необходимо, так сказать, для очистки совести. Бурбонское правительство само себя утопило своими действиями. Гарибальди только помог ему, разорвал только шлюзы. Армии за армиями точно таяли пред его лицом, как снег перед весенним солнцем. Не было ни одной битвы, где бы бурбоны не превосходили его численностью вдвое, вчетверо, вдесятеро, как было, например, в Палермо. И при всем этом победы Гарибальди обходились ему, сравнительно, чрезвычайно дешево! Неудивительно, что народ окружил личность своего героя каким-то мифическим ореолом, считая его не то полубогом, не то волшебником.

Но в девятнадцатом веке не верят ни в какие чудеса. И простодушная вера в них народа считается лишь указанием на существование какой-нибудь глубокой причины, незаметной для глаз неразвитых, необразованных людей.

Вся волшебная сила и величие Гарибальди заключались в том, что он являлся выразителем заветных желаний всей итальянской нации, сумел более чем кто-либо из подобных ему людей внушить к себе столько веры и энтузиазма в народных массах. В этом отношении Гарибальди — человек единственный. Все герои, начиная от Цезаря и кончая Наполеоном, создавали вокруг себя класс людей, связанных с ними личными интересами, и затем пользовались этим организованным меньшинством для того, чтобы при помощи его управлять большинством.

Гарибальди же никогда не создавал вокруг себя такого меньшинства. И тем не менее этот человек несколько раз держал в своих руках судьбу Италии, и одного слова его было достаточно, чтобы повести народ в ту или другую сторону.

Таково нравственное, совершенно непосредственное влияние Гарибальди на народ.

В борьбе с бурбонами в Сицилии он бросил на чашу весов весь свой безграничный нравственный авторитет. Мудрено ли после этого, что правительство короля Франческо II со всеми своими армиями и крепостями не могло устоять?

Едва весть о взятии Палермо разнеслась по Италии, как туда сразу нахлынула целая стая дипломатов, налетевших, точно коршуны, на готовую добычу. Кавур, тогдашний министр Виктора-Эммануила, оказывавший до сих пор весьма сомнительное содействие Гарибальди, который возбуждал глубокую зависть в министре, пожелал тотчас же присоединить остров к владениям своего короля. Гарибальди хотел отложить вопрос о присоединении до окончательного освобождения и острова, и неаполитанских провинций на полуострове. Но Кавур готов был лучше отказаться — разумеется, на время — от неаполитанских владений на твердой земле, лишь бы вырвать это дело из рук Гарибальди и иметь возможность сказать подобно Сулле в югуртинской войне: «Он одержал победу, а я окончил войну!»[320]

С этою целью Палермо начало опутываться целой сетью интриг, искательств и т. п. вещей, возбуждавших глубочайшее отвращение и приводивших нередко в отчаяние такого великого по своей простоте и бесхитростного, подобно ребенку, человека, как Гарибальди.