Уэллс. Горький ветер

– Я вот подумал, что было бы хорошо оборудовать автомобиль передвижным патефоном. И можно было бы в дороге проигрывать пластинки, чтобы длительные путешествия стали более комфортными. Как вы считаете? Сейчас бы мы могли наслаждаться Сороковой симфонией Моцарта или новомодной музыкой… этим самым…

– Джазом вы хотели сказать? – уточнил я.

– Именно. Есть в этом что-то завораживающее.

– Я вижу много препятствий для этого. Во время езды образовывается тряска. Игла будет постоянно прыгать, и музыка будет заикаться. Это приведет к повреждению пластинок. К быстрой изнашиваемости. И слушать вечно заикающиеся скрипки будет невозможно, наслаждение превратится в пытку.

– Вы правы, друг мой Николас. Значит, надо найти новый носитель для звука. Не пластинку, а что-то другое. И, соответственно, нужен будет новый проигрыватель, для которого дорожная тряска не будет являться помехой. Об этом стоит подумать. Время в дороге бездарно тратится. А можно было бы потратить его с пользой. На воспитание души, сердца или разума. А если в автомобиле установить радио? Можно было бы слушать передачи и последние новости. Это же просто замечательная идея.

– Но радиоволны такие непостоянные. Они будут прерываться. И вы не сможете адекватно усвоить информацию. Представляете, диктор говорит: «На западном фронте без… помехи, помехи, помехи. Герцог Ларошфуко отправился в… помехи, помехи, помехи». И вы так и не узнаете, что же произошло на западном фронте, где он, черт побери, находится, и куда отправился герцог. Вас это будет мучить, пока вы не доберетесь до последнего выпуска «Телефона», который, быть может, прольет свет на все эти события, – возразил я.

– Вы правы, друг мой. Мир такой несовершенный, что даже появись новое гениальное изобретение, способное перевернуть мир, окажется, что для него нет подходящей инфраструктуры и почвы для применения. И ведь прежде, чем что-то новое внедрять, надо будет позаботиться о почве. И станем мы с вами почвоведами. В этом, конечно, нет ничего плохого. Но это будет пожирать наше время, так что не останется его на что-то новое, прогрессивное. А без нашего почвоведческого участия никто не будет заниматься этим вопросом. Так и получается, что свой гений мы вынуждены расходовать на множество мелочей. Потому что никому, кроме нас, это не надо. Большинство людей живут жизнью мещан. Они живут и приспосабливаются к изменяющемуся миру. Но в основном эти изменения пугают и раздражают их. Дай волю мещанам, и они жили бы как при короле Эдуарде, ничего бы не меняя вокруг себя. Мир, застывший в янтаре. Что тут говорить, если туалетная бумага многих долгое время раздражала! Лишние траты, выброшенные в клозет. Ужасно. Недавно в баре «Айдлер» у меня состоялся разговор с леди Уорвик Смит. Вы ее не знаете. Она художница, вольный человек, но в то же время активный противник прогресса. Представьте себе, она говорила мне, что все эти новомодные изобретения – автомобили, дирижабли и другие признаки прогресса – не нужны. Жили же люди в Средние века и были довольны своей жизнью. Я пытался ей возразить, что люди рано умирали, редко кто мог дожить до кризиса среднего возраста, мучились всевозможными болезнями, которые сейчас лечатся таблетками в несколько дней. На что она говорила: «Ну и что? Но они так же любили и у них были семьи и дети». Я пытался возразить, что качество их жизни было низким, что только с прогрессом растет качество жизни. Она говорила: «Ну и что? Но ведь люди все равно жили и были счастливы?» Я пытался возразить, что блажен не знающий, ибо, познав, он уже не сможет быть счастлив. И опять она говорила мне поперек: «Ну и что? Ведь, не зная всего этого, человек был все равно счастлив. А все знания эти лишь принесли ему горести и разочарования в жизни. Многие не успели приспособиться к новому миру и саморазрушились». Я пытался объяснить. Прогресс – это быстрый ветер, который несет изменения в мир. И для многих людей, да что там говорить, для большинства человечества, это горький ветер. Ведь они не успевают приспособиться к изменениям, эти изменения сметают их с лица земли, коверкая жизни и судьбы. Поэтому есть и будут всегда те, кто положат жизнь свою на то, чтобы всеми силами воспрепятствовать ветру перемен. Но горький ветер приносит не только новые научно-технические элементы прогресса, он должен менять и психологию, и мировосприятие людей. Однако вот с этим как раз и хуже всего. Люди меняются с трудом. Малое количество подвержено качественному изменению. В основном люди руководствуются принципами «мой дом на окраине, меня все это не касается», «было бы мое тело в тепле и сытости, а все остальное неважно», и их сознание и психология продолжают пребывать в дремучем Средневековье, в то время как тело летает на дирижаблях и слушает радио. Горький ветер тогда перестанет быть горьким, когда сможет качественно изменять не только жизнь, но и сознание людей, тем самым преобразовав хомо сапиенса в хомо новуса.

Я внимательно слушал Уэллса и поражался тому, насколько сильно он был человеком из другого мира, другой эпохи. Для многих его речи казались заумными бреднями оторванного от реальности мечтателя. Для многих, но не для меня. Ведь я видел, какие плоды приносит его разум. И если кто и способен постичь горький ветер и сделать его ветром свободы, то только Гэрберт Уэллс.

Мне очень хотелось расспросить Уэллса о том, как он себе представляет этого хомо новуса. Каким станет человек будущего. Но я не успел. Машина въехала на подъездную дорожку к «Стрекозе».

Глава 16. Скандал в деревне

На большой поляне, скрытой от посторонних глаз усадьбой «Стрекоза», мы занимались приготовлениями к экспериментам. Уэллс ползал в неподстриженной траве, расставляя датчики и время от времени сверяясь с бумажной схемой. Я и Герман занимались забиванием колышков в землю и привязыванием к ним веревок. Справившись с этим заданием, мы отошли в сторону и наблюдали за суетой Гэрберта. Вскоре я начал с любопытством отмечать, какое количество разнообразных предметов Уэллс достает из чемодана. Первыми на свет появились датчики и колья с веревкой. Пока мы занимались их вбиванием, Уэллс извлек устройство, напоминающее славянский самовар. Такие я видел в Санкт-Петрополисе на приемах у знати. И хотя они считались экзотикой в великом свете, у простых людей использовались в быту весьма широко. Затем Уэллс извлек пишущую машинку и стопку чистых листов, походный раскладной стул и стол, на который и установил печатающий аппарат. Какое-то время Гэрберт возился с датчиками, но, покончив с ними, извлек из чемодана множество колб, реторт, стаканов и графинов с разными жидкостями. Все эти сокровища он выставил в траве с таким недовольным видом, словно они ему были не нужны, а по какой-то ошибке оказались в его чемодане. Далее на свет стали появляться все более и более странные вещи. На мой взгляд, они не имели никакого отношения к готовящемуся эксперименту: велосипедное колесо, старый медный чайник со следами окисления, большой молоток с гвоздодером, три садовых гнома со зверскими улыбками освобожденных досрочно из Бедлама, веревочная лестница, пепельница со следами табака, три курительные трубки, большие каминные часы, пресс-папье, каминные щипцы и кочерга, стопка пожелтевших газет, несколько толстенных фолиантов и чучело совы с завораживающе-ужасными глазами.

Уэллс, наверное, еще бы долго копался в своем чемодане, извлекая и другие парадоксально неуместные вещи, но тут он достал толстую связку свечей и увидел наши удивленные взгляды. Герман усиленно осенял себя святым крестом, наивно полагая, что видит перед собой какой-то колдовской обряд, противоугодный Богу. Вертокрыл и раньше с сомнением относился к Гэрберту Уэллсу, полагая, что барин развлекается и чудит, занимается какими-то благоглупостями, ну, хоть на людей не кидается, и то хлеб. Но сейчас он смотрел на Уэллса как на еретика, осквернителя святынь как минимум. Хорошо, что Вертокрыл не был вооружен, иначе пришлось бы отбирать у него оружие и успокаивать парочкой хороших хуков справа. Герман мужик внушительный, настоящий русский медведь. И его можно было понять. Я сам смотрел с удивлением, как из, пускай и большого, чемодана Гэрберт извлекал предметы, которые там никак не могли поместиться.

Уэллс правильно истолковал мои незаданные вопросы и тут же ответил:

– Успокойте своего водителя. Здесь нет никакой чертовщины и даже колдовства. Мой чемодан многомерный объект, поэтому предметы, находящиеся в нем, обладают другими размерными и весовыми характеристиками. Когда же появляются в нашей реальности, возвращаются к своим прежним размерам. Ничего сверхъестественного. Всего лишь одно из проявлений концепции многовариативности вселенной. Когда-нибудь я вам расскажу об этом поподробнее. Попросите Германа сходить в дом и принести нам бутылку бургундского и бокалы. День предстоит быть длинным.

Я как мог успокоил Вертокрыла, объяснив ему, что ничего из того, что делает Гэрберт Уэллс, не нарушает законов божьих. Герману не помешало бы выучить английский язык, но он, к сожалению, был не расположен к мультиязычности. Он вскоре вернулся с корзинкой, в которой лежали две бутылки вина, штопор, бокалы и кусок сыра с ножом.

К этому времени Уэллс уже разложил на столе склянки с жидкостями, развернул хирургический набор с множеством скальпелей, ножей, зажимов, пинцетов, пипеток и шприцов. Один из шприцов он извлек на свет, внимательно осмотрел и перевел взгляд на Германа, которого, казалось, сначала не узнал. Что этот деревенский увалень здесь забыл? Но потом Уэллс распорядился принести из хозяйственной пристройки клетки с кроликами, которых по его просьбе прикупил смотрящий за усадьбой. Я никогда его не видел, поэтому даже не знал его имени.

Герман притащил сначала одну клетку с белым кроликом, затем другую – с черным. Они уныло пережевывали сено и с ленцой смотрели на мир вокруг.

Уэллс вернулся к чемодану и извлек из него синематографический аппарат на треноге, подаренный нам в благодарность за оказанные неоценимые услуги мистером Чарли Чаплином. Гэрберт установил его напротив полянки с кроликами, зарядил пленкой и попросил Германа запустить съемку по его команде. Вертокрыл ожидаемо не понял его. Пришлось мне перевести приказ.

Уэллс распорядился привязать кроликов за лапы к кольям, а сам в это время наполнил два шприца кейворитом. Я откупорил бутылку с вином и наполнил бокалы. Герман же привязывал кроликов, те никак не хотели сидеть спокойно и отчаянно пытались удрать на волю. Наконец Вертокрыл справился с ними и отпустил. Кролики запрыгали вокруг колышков, пытаясь вырваться. Привязанные, они спотыкались и потешно падали.

– Замечательно, – сказал Уэллс, отхлебнул вина, поставил бокал и взял первый шприц.