Ефимчик чуть отступил, обеими руками ухватился за свой шест.
— Она мне еще и грозит. Интересно-о…
— Обрадовался, что пьяная, недвижимая я тогда… Мерзавец ты последний, за такие дела по суду под расстрел ставят!
— Так меня, так! — Бояркин протяжно вздохнул. — Не хорош стал, да? Быстро же ты, Лучинина, шило на мыло сменяла. Конешно, кто такой Бояркин? Сено привезти — это еще туда-сюда, а вот прогул замазать — где-е уж нам… Натурой платишь за прогульчик!
— Чево несешь? Совсем обнаглел!
Ефимчик почти выплясывал перед Александрой. Но она видела только наглые, победные глаза мужика. Он уже не кричал, но этот его быстрый, с перепадами шепот был во сто крат хуже крика.
— У Спириной, у вертихвостки, собирались? Собирались! Гляжу, одна парочка вывалила на улицу, а другая лампешку погасила. А после и Васиньчук с крылечка по приступочкам… Я все видел, я вас скараулил! Последний раз… Да что ты такая, соседка. Пусти меня сёдни, а?
— Перебьешься… А станешь торкаться в барак, я встречу. Я последнюю ногу у тебя переломаю!
За больное задела Лучинина Бояркина… Ефимчик откачнулся назад, опять сорвался на крик:
— Ладно, кинули мы шапки о земь, соседка! Мужик на фронте, мужик жизни там, может, лишатся, а она тут курвится почём зря! Погоди-и… Как заявиться Мотька домой, я его тут же порадую…
Александра медленно наступала на Бояркина, ее колотила слепая ярость.
— Я думала: калека ты, с понятием… Охамел, только зло из тебя прет. Ты, Ефимчик, стра-ашен, ты, оказывается, урод-то душой… Гад ползучий! Мотай отсюда, а то так шарахну в Чулым — никто и не узнает, как ты сгинул. И жалеть о тебе никто не станет!
Она с таким перекошенным лицом, с такими дикими глазами бросилась к Бояркину, что тот испуганным козлом кинулся с поляны.
Пронзительный догонный свист резанул по кустам, достал Ефимчика в его кривом заячьем беге, а уж страшного хохота Александры он не слышал.
Едва она подавила этот странный, этот непонятный и для себя смех, как на поляне объявился Сережка. Он случайно подслушал разговор матери с Бояркиным, он только тот мстительный шёпот Ефимчика о Васиньчуке не разобрал.
Устало опустил на землю оба туеса, зачем-то расстегнул пиджачок и взглянул на мать грустными вопрошающими глазами. Потом неосторожно, с детской прямотой спросил:
— Как же ты теперь?
По растерянному, а больше по сердитому лицу сына Александра поняла, что он знает все или почти все. Она попыталась сбить его с толку, решила загородиться шуткой. Ничего не вышло у нее с этим, парнишка только насупился.
Он рос среди простых людей, Сережка, а у них многое на виду, многое открыто в тех же обиходных словах и разговорах. Он уже знал про особые отношения взрослых, про особую связь мужчины и женщины, которая, как видно, так много значит для них. Он давно уразумел, что мать нераздельно принадлежит отцу, отцу и никому другому.
Теперь она допустила до себя чужого мужчину, разрешила себе нечто постыдное, а главное недозволенное. В Сережке разом поднялось неприятие Бояркина, в нем яростно закричала бунтующая, скорее инстинктивная ревность за отца.
ebooksa