Ощущение той редкой, той особенной, почти детской свободы владело женщиной — этот день подлинно принадлежал ей. Памятные места легко воскрешали давнее, в котором она видела отца, мать, старшего брата, что не вернулся с финской, сестру, живущую теперь где-то по Чулыму, и наконец Матвея. Да, немало и с ним хожено по этим родным местам.
Ей многое надо было подсмотреть у весны, многое увидеть из прошлого. Начальная радость узнавания сменялась томительно-сладкой глубинной тоской по тому невозвратному, что было некогда ее жизнью и нехитрой жизнью близких. Вон там, у Пасеки, постоянно косили и метали с Матвеем сено, в детстве бегали с сестренкой в Понимайковский борик за грибами, у Чебора, в тальниках, брали с матерью смородину, а у этого озерка отец ругал ее, когда она убила свою первую утку. Обидно: бабой назвал. Нажала она на курок и глаза закрыла от страха, конечно…
Уже после полудня Александра заторопилась, вспомнила, наконец, что надо и пострелять. Не было такого случая, чтобы явилась домой с пустыми руками. Да и Валет измучился: что же это хозяйка? Полно уток, а молчит ее громобой…
Она стреляла только селезней.
Лежа, замерла у широкого корневища ветлы, светлая полоска воды поблескивала рядом за рыжим пояском мятой прошлогодней осоки. Кряковой шумно рыскал возле своей избранницы. То стремительно кидался к ней, то порывался назад, кружился и снова, подняв свою красивую, с изумрудным отливом, голову с вжикающим звуком плыл к своей скромнице в ее простеньком буроватом наряде.
Валет лежал рядом и осудительно, зло даже, косился на хозяйку: чего, чего она ждет?
Александра, наконец, подвела мушку ружья под птицу, и тотчас по глади воды ударил короткий плотный выстрел. Она промахнулась, селезень всплеснул воду и судорожным броском взмыл вверх. Но второй выстрел тут же догнал его. Та-ак, с почином, Саня! Валет…
Она всегда-то старалась меньше бить уток, а сегодня и вовсе запретила себе стрелять в них. Вдруг странным образом перенеслось ее, человечье, и на птицу. Вон, чирушечка… Ишь сколько селезней возле нее увивается, и все одного хотят… «Погодите, — Александра недобро улыбнулась, — сейчас остынет у вас горячка». И снова брошен жесткий выстрел. Селезень сразу же «потянул», стал запрокидываться на спину, упал в осоку ярким пестрым комком. Валет, не дожидаясь посыла, бросился за птицей.
День был уже на спаде, она торопилась, почти бегала от озера к озеру, пока не устала, пока не почувствовала, что битая дичь отяжелила ее.
— Кончаем, а Валет? — заговорила вслух Александра. — Глянь, все заряды сожгла. А эти нет — эти три патрона самово хозяина. Ужо придет домой и соберетесь в зиму на большую настоящую охоту. Моте бить шестова медведя.
В патронташе и верно осталось три патрона с пулями. Как было… Только наладился Матвей в тайгу, а тут повестка из военкомата, и меняй-ка ты, человече, охотничье ружьецо на боевую-фронтовую винтовочку… Потом в райцентре, когда провожали новобранцев на пароходе в Томск, муж вспомнил и об этих патронах, просил разрядить их. «Нет, пусть уж тебя дождутся!» — кончила она разговор и вот суеверно не вынимала их из боковых гнезд.
Уставшая, голодная, остановилась у Че́бора: узкое длинное озеро подходило к самому поселку.
Ей надо было отдохнуть, еще немного побыть наедине с собой, наедине со своим прошлым.
Распахнутая, видимая во всем красота обновления земли особо подняла Александру. И потому-то здесь, на бугрине, и навалились на нее это напряженное беспокойство, сознание того, что возвращается она из чистого весеннего мира, из безмятежного ее прошлого не просто в поселок, а к той своей личной жизни, которая уже стала непрерывной мукой.
…А в лугах у озер в окружении родных Матвей еще держался, щадил ее, вспоминался прежним, кротким. Но тут вот, близ людского жилья, подстерег совсем другим. Только закрыла глаза и в воспаленном воображении сразу предстал он с таким осудом, с таким видимым злом в черных запавших глазах, что забывшись, она откинула назад голову и больно ударилась о крепкий ствол той ветлы, у которой сидела.
Гневные слова бросал муж в лицо, и оно горело от стыда и боли.
«Вот так и будет… Приедет, узнает все и побьет, — решила Александра, радуясь впрочем тому, что может произойти после в действительности. Пусть, пусть поднимет свои крепкие солдатские руки! Пускай кровянит, месит ногами это похотливое, это ненавистное и самой тело, пускай закричит, изойдет болью каждая ее жила!»
Любят прокудливые бабы, когда их мужья лупцуют, умеют притворным криком отвести мужскую ярость. Безропотно, молча снесет она побои. Как противиться, когда виновна, когда родной отец дал Матвею всю власть над ней.
Так, так! Мне, другой, третьей бабе простить. И что же будет? Кто праздничать станет, кто величаться? Зло, все то же зло… Так, хоть в этом не попущу дьяволу!
Кабы только тем домашним боем кончилось все. Не-ет! Он же никогда не свыкнется, Матвей, не забудет ее измены. Это женщина по доброте ли, по безысходности ли скоро прощает, и навсегда останется жить в нем та мужская жгучая ревность. Не надейся, не склеится жизнь. Каждый же вечер перед сном непрощенно встанут перед мужем Бояркин и Васиньчук. Каким страшным местом станет для обоих супружеская постель, которой уже никак не вернуть прежнюю ее чистоту. Старайся, приступай к мужу с лаской, — не будет ей ответа и веры! И до конца унижайся ты, Александра, словом и телом — унижайся и не жди прощения. А не прощеный-то грех с годами растет…
ebooksa