— Во-во! Ему лучше помалкивать. Тут вот что предстоит, — вздохнул Половников. — Надо навести кой-какой порядок. Пиджак, рубахи с Лукьяна снять, прикрыть рану другой одежей — это для понятых. Сено с кровью сжечь тоже немедля. Так вот!
— Как-то все очень уж просто… — засомневался Степан.
Половников возвел руки к потолку горницы.
— А чево тут сложного? Горят с вина люди — горят! Радуйся, Степонька, что имеем мы жительство в Нарыме. Тут и не такие концы прятались. Тайга уж столько и в наше время людских грехов сокрыла — не счесть! Итак, итожим: бумага сажает, бумага и выручает — бумага все спишет! В наше время, Степа, нет же ничево дешевле человеческой крови! Ты, надеюсь, понял это на фронте… Ну а перед матерью выкручивайся сам. Забирай ее от сестры — обмыть же мужа надо. Не говори ей правды, она ее не вынесет, изведется в переживаньях. Лукьян по пьянке, нечаянно, конешно, пульнул в себя сам. Не доглядел ты, как он зарядил пулькой ружье, после забыл о заряде, кинулся чистить ствол…
Степан тискал ладонью подбородок.
— На счет матери — это ты верно, дядя Алексей…
— Постарайся, убеди ее и намекни: пусть не тешит любопытных. А потом и мы с врачом ей наговорим три короба, мы тут задержимся, подомовничаем… Последнее: мы с твоим отцом всегда и во всем хорошо контачили многие годы… Думаю, что продолжим фамильную дружбу — хужей не будет! После, как уж уезжать буду, подкинешь мяска. Лукьян хвастал, что лоська забил. Обещал оставить стегно. Ну, а доктору — это как хошь…
Степан чуть губ не кусал, думал с яростью: «Так, вот оно… Не зря он меня оставляет на кордоне. Сегодня с мяска началось, после картошечки насыпь мешок… И будет курвиться Закутин Степан, станет хорошим… Ладно, будь по-твоему, Половников. Только это в первый и последний раз! Прикроешь меня, а уж после-то ничего не сделаешь с лесником новоиспеченным. Сам вдовушке: преступника, убийцу от суда отвел. Все, больше мать работать на тебя не будет!»
Степан с натугой выдавил из себя улыбку, пожал плечами.
— Раз батя обещал мяса — дам, конешно. Висит в амбаре стегно.
— Давай нижнюю рубаху для отца, какой-нибудь пиджак.
Степан собрал одежду, как во сне поплелся следом за Половниковым. Трупы — не его это было дело на фронте…
Над кордоном слепило, осиянное солнцем, высокое небо. Было оно голубое, голубое. И первозданно чистой выглядела тайга. Чистыми звонкими голосами пели птицы. Что-то весеннее, радостное.
1978—80 г.г.
Кулацка морда
(рассказ)
В таежное Причулымье наконец-то хлынуло запоздалое тепло — солнце припекало едва ли не по-летнему. В глубоких распадках, под густой навесью темных еловых лап, источались остатние лоскутья слежалого снега, сосновые боры разом задышали пахучей прелью, подсыхали не залитые весноводьем луговые чистовины и прорезывалась первая травка на дневном угреве лесных еланей. Только что пронесло вспученный, изможденный лед на Чулыме — вода сильно поднялась, топила низкие лога, ярая стрежина подрезала, валила лесистые яры, а в широких заводях, в круговых завертях игриво хороводились высокие шапки желтоватой пены и всякий речной мусор. На другой, заливной стороне реки зацветали вербы, вздымались высокими светло-желтыми стогами. Оттуда, из заречья, теперь, в тихой теплыни, густо несло сладковатым и таким волнующим запахом цветения…
Их трое сидело на обдутом, уже сухом бережке под старой надбережной ветлой, что склонилась над лодочным причалом.
Иван Касьянович не то чтобы волновался, но вот поднимал и поднимал голосом упрямое несогласие. Забывчиво теребил в руках изношенную кепку, скорей сам себе жалобился:
— Мне ж нонче без году семьдесят. Только малость отдышался, только в старики себя перевел. Мужики, че так, сколько уж можно, а?! С двенадцати годков потел на отцовской земле, потом в ссылке загинался в лесосеке. А и тут, на реке, как тот невольник к лодочным уключинам был надолго прикован — вечером зажигал, а утром гасил бакана — вконец изробился. А теперь — на-ка, снова мне в упрягу, в оглобли…
ebooksa