Тополя нашей юности

22
18
20
22
24
26
28
30

— Я знала, что ты будешь ждать, поэтому не пришла.

— Геля… ты знаешь, я приехал ради тебя…

— Сделал глупость.

— Я люблю тебя, Геля. Можешь ты это понять?..

Эти слова я проговорил с отчаянием, с болью, с мольбой оставить мне хоть каплю надежды.

Ее лицо на мгновение мучительно передернулось, девушка как бы раздумывала о чем-то тяжелом, болезненном. Но только на одно мгновение. Она сразу взяла себя в руки.

— Знай, — сказала она твердо, — я люблю другого, не тебя… А с этим надо кончать… Мне просто стыдно!..

Не знаю, как у меня хватило сил спокойно повернуться и пойти. Но я повернулся и пошел. Она стояла на крыльце и смотрела мне вслед…

Выдержки мне хватило ненадолго. В душе было так пусто и больно, что домой я идти не мог. Где-то на полпути я остановился и почти бегом бросился обратно на станцию. Мне вдруг представилось, что Геля еще там, что она меня просто испытывает. Но ее там не было — ушла домой…

Я зашел в буфет. Там за столами сидели запоздалые пассажиры. Один из них, старый, с худым морщинистым лицом, в поношенной солдатской шинели, играл на гармошке.

Мелодия была знакомая. Старик наигрывал мотив песни, которой все мы, предвоенная молодежь, в то время увлекались. Песня была о любимом городе, который оставляет юноша, чтобы защищать свою Родину. Кажется, в тот вечер я принял окончательное решение. Любимый город был и у меня, не было только любимых глаз, которые светили бы мне в далеких скитаниях. Но это не меняло дела.

После октябрьских праздников я пошел к районному военкому и попросил направить меня в летное училище. Я очень беспокоился, что «не пройду по глазам», — иной раз после долгого чтения побаливали глаза. Но прошел. Учиться меня послали в далекий город.

Уезжал московским поездом в темный, дождливый вечер. С родителями простился дома: не хотелось, чтобы они были на станции. Заглянул в скверик. Деревья стояли голые, еле заметно покачивались мокрые сучья. На опавшую листву, которая вся лежала теперь под ногами, с веток глухо и часто падали крупные капли. Наклонившись над колонкой, напился воды, еще раз обошел скверик, задержался под жестяным козырьком у входа в зал ожидания, где месяц назад стояли вместе с Гелей. Было такое ощущение, что с родными местами и со всем, что выпало мне в мои восемнадцать лет, прощаюсь навсегда.

Весной, за месяц или два до войны, когда я начал летать, пока еще с инструктором, пришло письмо от Гели. Я ни разу ей не писал и не знаю, где она взяла адрес. Письмо было осторожное: останемся друзьями, о себе — сдала зачеты, была трудная сессия. Не такое письмо хотел я получить от Гели и потому не знал, что ответить. А потом началась война…

После войны уже несколько раз был на Родине. Гели не застал: ее семья в начале войны эвакуировалась в тыловые районы и в местечко не вернулась. Тополя уцелели, разрослись: не сквер теперь, а зеленый остров. Не знаю, приезжала ли в местечко Геля, а если приезжала, то вызывали ли у нее какие-нибудь воспоминания тополя в пристанционном скверике.

1964

КАК МЫ ЛОВИЛИ ШПИОНА

Перевод Е. Мозолькова

Еще с тех незапамятных времен, когда я только начинал осваивать названия окружающих предметов и вещей, у меня был друг Адам, можно сказать, дарованный мне самой природой. Адам наш ближайший сосед, мой двоюродный брат, и наши дворы разделял только реденький штакетник, сквозь который легко пролезали не только куры, но и мой друг. Не удивительно, что Адам знал все обо мне, а я — о нем. Мы были хорошими друзьями и искренне сочувствовали друг другу в те минуты, когда приходилось иметь дело с отцовской подпругой.

Адам сильнее и ловчее меня. Он дальше бросал камни, мог вскарабкаться на самый высокий столб, хорошо свистел в два пальца. В остальном мы мало чем отличались друг от друга. Я любил ходить к Адаму: зимой в их старой хате было теплее и на стене висели часы с нарисованным на циферблате трактором. Адам на год старше меня, поэтому в школу пошел раньше. Но в тот год отец купил ему фабричные коньки, и Адам на букварь особенно не налегал. В первом классе он остался на второй год. Мне это было как раз на руку, — где-то в глубине души меня все же точила зависть: Адам имел и коньки и книжки, а я сидел дома и нянчил меньших братьев.