Я цитирую этих авторитетных авторов так подробно по двум причинам: чтобы показать общую истину их взглядов, а также чтобы впоследствии иметь возможность поднять значительные проблемы, которые поднимают эти истины. Уже сейчас мы можем понять, что перенос лежит не в поле какой-то особенной трусости, но скорее является частью проблем организменной жизни, проблем власти и контроля: силы противостоять реальности и держать ее в узде, чтобы иметь возможность развиваться и реализовываться.
Что может быть более естественным, чем выбор человека, с которым станет возможным наладить этот диалог с природой? Фромм использует слово «идол» - очередной способ заговорить о том, что лежит под рукой. Вот как мы понимаем функцию даже «негативного» или переноса “ненависти”: он помогает нам закрепиться в мире, создать цель для наших чувств, даже если эти чувства разрушительны. Мы можем поставить наш организм на ноги как с помощью ненависти, так и с помощью подчинения. На самом деле ненависть придаёт нам даже больше сил, по этой причине мы наблюдаем проявленную ненависть в более слабых состояниях эго. Другой момент - ненависть гиперболизирует реакцию в отношении другого человека до большего уровня, чем тот этого заслуживает. Как сказал Юнг, «негативная форма переноса под видом сопротивления, неприязни или ненависти изначально наделяет другого человека несообразно огромной важностью ...» [35]. Нам нужен конкретный объект для нашего контроля, и мы хотим заполучить такой любым возможным способом. В отсутствие другого лица для установления диалога как почвы для контроля человек даже может использовать собственное тело в качестве объекта переноса, как это показал Сас. [36] Боль, которую мы чувствуем, болезни, которые являются реальными или воображаемыми, представляют для нас нечто, к чему мы можем обратиться, не дают нам выскользнуть из мира или увязнуть в отчаянии полного одиночества и пустоты. Одним словом, болезнь представляет собой объект. Мы совершаем перенос на наше собственное тело, как если бы это был друг, на силу которого мы можем опереться, или враг, который угрожает нам опасностью. По крайней мере, это заставляет нас чувствовать себя частью реальности и даёт нам небольшую точку опоры по ходу нашей судьбы.
Из всего этого мы можем сделать один важный вывод: перенос - это форма фетишизма, форма узкого контроля, которая закрепляет наши собственные проблемы. Мы собираем всю нашу беспомощность, нашу вину, наши конфликты, и крепим их к объекту из окружающей среды. Этим объектом для проецирования наших забот на мир может быть что угодно, даже наши собственные руки и ноги. Наши заботы являются ключевыми; и если мы посмотрим на основные проблемы человеческой раболепности, эти проблемы всегда бросаются в глаза. Как прекрасно выразился Юнг: «... если мы не хотим быть одураченными собственными иллюзиями, нам следует, тщательно проанализировав каждую из одержимостей, извлечь из них часть собственной личности, словно квинтэссенцию, и постепенно признать, что на жизненном пути мы вновь и вновь встречаем самих себя в тысячах разных обличий» [37].
Перенос как страх жизни
Однако это обсуждение ещё более отдалило нас от простого клинического подхода к феномену переноса. Дело в том, что очарование - это отражение фатальности человеческого состояния; и, как мы узнали из Первой Части этой книги, животное не способно вынести человеческое состояние; оно подавляюще. Именно на этом аспекте проблемы переноса я сейчас хочу задержаться. Из всех мыслителей, которые смогли это понять, ни один не писал с большей широтой и глубиной о значении переноса, чем Ранк.
Мы увидели в нескольких различных контекстах, как система мышления Ранка основывается на факте человеческого страха, страха жизни и смерти. Здесь я хочу подчеркнуть, насколько глобален и тотален этот страх. Как сказал Уильям Джеймс с его неизменной прямотой, страх - это «страх перед Вселенной». Это страх детства, страх появления во Вселенной, осознания собственной независимой индивидуальности, собственной жизни и переживаний. Как сказал Ранк: «Взрослый может бояться смерти или секса, ребёнок же боится самой жизни» [38]. Эта идея получила широкое распространение как «страх перед свободой» в нескольких книгах благодаря Фромму. Шахтель хорошо выразился, сказав о страхе выхода из «укоренённости». Вот как мы понимаем «инцестуозность» симбиоза с матерью и семьёй: человек остаётся, так сказать, «запертым» в защитной утробе. Это то, что имел в виду Ранк, когда говорил о «травме рождения» как о парадигме для всех других травм появления. Это логично: если вселенная фундаментально и глобально является устрашающей для естественного восприятия молодого человеческого животного, как оно может осмелиться войти в эту вселенную преисполненным уверенности? Только освободив её от ужаса.
Так мы можем понять суть переноса - как укрощение ужаса. Объективно вселенная представляет собой подавляющую силу. Вне себя мы чувствуем хаос. Сами по себе, мы мало что можем сделать с этой невероятной силой, за исключением одного: мы можем наделить ею определённых людей. Ребёнок испытывает естественный страх и ужас и фокусирует их на отдельных существах, что позволяет ему находить силу и ужас в конкретной точке, а не рассеянным по всей хаотической вселенной. Mirabile! Объект переноса, наделённый трансцендентными силами вселенной, теперь обладает силой контролировать, упорядочивать и противостоять ей. [39] По словам Ранка, объект переноса представляет для человека «великие биологические силы природы, с которыми эго связывает себя эмоционально и которые затем образуют сущность человека и его судьбу» [40]. Поскольку в конечном итоге власть означает власть над жизнью и смертью, ребёнок теперь может безопасно проявить себя по отношению к объекту переноса. Объект становится его локусом безопасной деятельности. Все, что ему должно сделать, - это подчиняться ему такими способами, какими ему удаётся научиться; расположить к себе, если вдруг этот объект станет ужасным; спокойно использовать его для рутинной ежедневной активности. По этому разумению, Ангьял вполне может заявить, что перенос - это не «эмоциональная ошибка», а переживание восприятия другого человека как целого мира - так же, как для ребёнка мир замыкается в пределах его дома. [41]
Эта всеохватность объекта переноса также помогает объяснить его амбивалентность. В некоторых сложных аспектах ребёнок должен бороться против силы родителей в их удивительных чудесах. Они столь же превосходны, как и фон природы, из которого они возникают. Ребёнок учится натурализовать их с помощью приемов аккомодации и манипуляции. В то же время, однако, он должен сосредоточить в них всю проблему ужаса и силы, сделав их центром для того, чтобы сократить и приспособить мир вокруг них. Теперь мы видим, почему объект переноса создаёт так много проблем. За счёт него ребёнок частично контролирует свою большую судьбу, но он становится его новой судьбой. Ребёнок связывает себя с определенным человеком, чтобы автоматически контролировать ужас, чтобы опосредовать чудо и победить смерть силой этого человека. Но затем он испытывает «ужас переноса»; ужас потери объекта, возможности вызвать его недовольство, неспособности жить без него. Ужас собственной тленности и бессилия всё ещё преследует его, но теперь именно в форме объекта переноса. Как безжалостно иронична человеческая жизнь. Объект переноса всегда кажется больше, чем он есть на самом деле, потому что он представляет всю жизнь и, следовательно, всю судьбу человека. Объект переноса становится центром проблемы личной свободы, потому что человек вынужденно зависит от него, он суммирует в себе все другие естественные зависимости и эмоции. [42] Это качество верно как для позитивных, так и для негативных объектов переноса. В случае негативного переноса объект становится средоточием ужаса, но теперь воспринимается как зло и принуждение. Это также является источником многих горьких воспоминаний детства и наших обвинений в адрес родителей. Мы пытаемся переложить на них единоличную вину за наши собственные несчастья в фундаментально демоническом мире. Мы притворяемся, что в мире нет ужаса и зла, во всём виноваты только наши родители. В негативном переносе такого рода мы также видим попытку установить автоматический контроль над нашей судьбой.
Неудивительно, что Фрейд окрестил перенос «универсальным феноменом человеческого разума», который «доминирует над каждым аспектом взаимоотношений человека с его окружением». [43] Также не удивительны мысли Ференци о «невротической страсти к переносу», «голодных до стимула аффектах невротиков». [44] Нам нужно говорить не только о невротиках, но и о голоде и страсти каждого к локализованному стимулу, который заменяет собой весь мир. Мы могли бы предположить: перенос доказывает, что каждый является невротиком, так как это универсальное искажение реальности путём этой искусственной фиксации. Из этого, конечно, следует, что чем меньше у эго человека собственной силы и чем больше в нём страха, тем сильнее выражается перенос. Это объясняет особую интенсивность переноса у шизофреников: полная и отчаянная концентрация ужаса и чуда в одном человеке, и самоуничижительная капитуляция перед этим человеком и тотальное ошеломленное гипнотическое поклонение ему. Только бы услышать его голос или прикоснуться к части его одежды, получить привилегию поцеловать или вылизать его ноги - это было бы истинным раем. Это совершенно логичная судьба для совершенно беспомощного человека: чем больше вы боитесь смерти и чем более опустошены, тем более вы населяете свой мир всемогущими фигурами отца, магическими спасителями. [45] Шизофренический перенос помогает нам понять, как естественным образом мы остаёмся привязанными к объекту даже в «нормальном» переносе: все силы по исцелению недугов жизни и болезней мира присутствует в объекте переноса. Как мы можем не быть очарованными?
Помните, мы говорили, что перенос на самом деле не доказывает «эротизм», как ранее думал Фрейд, а показывает определенную «правдивость» в отношении ужаса человеческого состояния. Радикальный случай переноса у шизофреника также помогает нам понять это утверждение. В конце концов, одна из причин того, что его мир настолько ужасен, заключается в том, что он видит его во многих отношениях без незатуманенным подавлением. И поэтому он видит и объект человеческого переноса во всем его благоговении и великолепии - об этом мы говорили в одной из первых глав. Человеческое лицо это в действительности грандиозное первородное чудо; оно естественным образом парализует своим великолепием, если вы обратитесь к нему как к чему-то фантастическому. Но зачастую мы подавляем эту чудотворность, чтобы функционировать невозмутимо и иметь возможность использовать лицо и тело для своих собственных повседневных нужд. Можно вспомнить, как будучи детьми мы встречали таких людей, с кем не смели заговорить или даже на кого взглянуть - вряд ли мы могли бы перенести такое восприятие в нашу взрослую жизнь, не нанеся себе серьёзного вреда. Но теперь мы можем также указать, что этот страх смотреть в лицо объекту переноса не обязательно является тем, чем считал его Фрейд: страхом перед пугающим первобытным отцом. Это, скорее, страх перед реальностью, перед интенсивным сосредоточением природного чуда и силы; страх быть потрясенным истиной вселенной в том виде, в каком она существует, поскольку вся эта истина сосредоточена в одном человеческом лице. Но Фрейд прав в отношении тиранических отцов: чем страшнее объект, тем сильнее перенос; чем больше могущественный объект воплощает в себе природную силу мира, тем страшнее он может быть на самом деле без какого-либо воображения с нашей стороны.
Перенос как страх смерти
Если страх жизни является одним из аспектов переноса, то сопутствующий ему страх всегда рядом. По мере того как подрастающий ребёнок осознаёт смерть, у него появляется двоякая причина укрыться за силами объекта переноса. Комплекс кастрации делает его тело объектом ужаса, и теперь на объекте переноса лежит ноша заброшенного проекта causa-sui. Ребёнок использует объект переноса, чтобы обеспечить собственное бессмертие. Что может быть более естественным? Я не могу воздержаться от цитирования другой небезызвестной цитаты Горького о Толстом, поскольку она так хорошо резюмирует этот аспект переноса: «Я не лишён этой земли, пока этот старик живет на ней». [46] Это исходит из всей глубины эмоций Горького; это не простое желание или утешительная мысль: это больше похоже на движущую веру в то, что тайна и нерушимость объекта переноса будут укрывать человека от всех бед, пока объект переноса продолжает жить.
Такое использование объекта переноса объясняет побуждение к обожествлению другого человека, постоянное возведение определенных избранных людей на пьедесталы, вложение в них дополнительных способностей: чем больше они имеют, тем больше на нас воздействует. Мы участвуем в их бессмертии и таким образом создаём бессмертных. [47] Как образно выразился Харрингтон: «Я произвожу куда более глубокое впечатление на Космос, если среди моих друзей есть знаменитый человек. Когда ковчег отчалит, я уже буду на нём» [48]. Человек всегда жаждет, как правильно выразился Ранк, материала для своего бессмертия. Группам это также необходимо, что объясняет постоянный голод до героев:
“У каждой группы, большой или маленькой, есть «индивидуальный» импульс к вечности, который проявляется в создании национальных, религиозных и художественных героев и заботе о них... индивидуальность прокладывает путь этому коллективному импульсу к вечности…” [49]
Этот аспект групповой психологии может дать объяснение тому, что вводит наше воображение в ступор: не удивляет ли вас фантастическое проявление скорби со стороны целых народов, когда один из их лидеров умирает? Неконтролируемое эмоциональное излияние, ошеломленные массы, собравшиеся на городских площадях, иногда целыми сутками на пролет, взрослые люди истерически плачут и рвут себя на части, топчут друг друга огромной волной по пути к гробу или погребальному костру - как найти смысл в таком массовом, невротическом «водевиле отчаяния»? [50] Это показывает глубокое состояние шока от потери защиты от смерти. На некотором грубом уровне своей личности люди понимают: «Наш локус силы, что контролировал жизнь и смерть, может сам умереть; оттого и наше собственное бессмертие находится под вопросом». Все эти слёзы и неистовства, в конце концов, сводятся к самому себе, не к кончине великой души, а к кончение собственной и неминуемой. Тут же люди начинают переименовывать городские улицы, площади, аэропорты по имени покойника: всё равно, что объявить, что он будет физически увековечен в обществе, несмотря на собственную физическую смерть. Сравните недавний траур американцев по Кеннеди, французов по Де Голлю и особенно египтян по Насеру, в случае с которым это было скорее примитивное и стихийное излияние: немедленно раздался клич к возобновлению войны с Израилем. Как мы поняли, только козлы отпущения могут облегчить человеку его собственный суровый страх смерти: «Мне грозит смерть - давайте же будем обильно убивать сами». При случае кончины личности, что олицетворяет собой бессмертие, тяга создать козла отпущения должна быть особенно сильной. Также сильна, как это показал Фрейд, и склонность к панике. [51] Когда лидер умирает, то устройство, что человек использовал с целью отрицания ужаса мира, мгновенно выходит из строя; что может быть более естественным в таком случае, чем чувство той самой паники, что всегда стояла стеной ужаса за спиной человека?
Пустота заняла место бессмертной субстанции. Её оставила за собой непоправимая кончина лидера. Очевидно, эта пустота слишком болезненна, чтобы её сохранять, особенно, если лидер обладал мощной маной или был олицетворением какого-то великого героического проекта, что вёл за собой людей. Нельзя не задуматься о том, как одно из самых передовых научных обществ 20-го века прибегло к достижениям методов Древнего Египта - мумификации, с целью забальзамировать лидера своей революции. Кажется, что русские не смогли отпустить Ленина даже после его смерти и поэтому похоронили его как вечный символ бессмертия. Это, якобы «светское» общество, что совершает паломничество к могиле и хоронит своих героев под «священной стеной» Кремля, в «священном» месте. Независимо от того, сколько церквей закрыто или как лихо заявляет о собственном гуманизме лидер или общественное движение, никогда не будет ничего до конца светского в человеческом страхе. Человеческий ужас - это всегда «священный ужас» - поразительно уместная популярная фраза. Ужас всегда относится к крайностям жизни и смерти.[52]
Онтологические мотивы-близнецы
Многое из того, что мы уже сказали о переносе, выставляет человечество в нелестном свете; настало время сменить тон. Действительно, перенос - это отражение трусости перед лицом как жизни, так и смерти, но он также отражает наше стремление к героизму и саморазвитию. Это выносит наше обсуждение переноса на совершенно другой уровень, и на этой новой точке зрения я хочу задержаться.
Одна вещь всегда поражала человека, - его собственное стремление к добру, внутренняя чувствительность к «тому, как всё должно быть», и мучительно тёплое и тающее влечение к «правильности» в красоте, добре и совершенстве. Мы называем эту внутреннюю чувствительность «совестью». Для великого философа Иммануила Канта это была одна из двух возвышенных тайн творения, этот «моральный закон внутри» человека, и не было никакого способа объяснить его возникновение - он просто был дан. Природа несёт это чувство прямо в своём собственном «сердце», в глубинах живущих организмов. Это самочувствие в природе более фантастично, чем любой научно-фантастический факт. Любая философия или любая наука, которая хочет рационально вести разговор о смысле жизни, должна принимать этот факт во внимание и относиться к нему с величайшим почтением - что понимали мыслители 19-го века, такие как Винченцо Джоберти и Антонио Росмини. [53] Любопытно, что эта важнейшая онтология организменного самочувствия, которая была центральной темой для таких мыслителей как Томас Дэвидсон и Анри Бергсон, едва вызвала отклик в современной науке, пока не появилась новая «гуманистическая психология». Уже один этот факт, как мне кажется, объясняет невероятное бесплодие гуманитарных наук в наше время и, в особенности, их готовность манипулировать человеком и отрицать его. Я думаю, что истинное величие вклада Фрейда проявляется, когда мы видим, что оно напрямую связано с этой традицией онтологической мысли. Фрейд показал, как определённые правила добра или совести были встроены в ребёнка в данном обществе, как он изучает правила хорошего самочувствия. Показав искусственность этих социальных правил для хорошего самочувствия, Фрейд наметил мечту о свободе Просвещения: разоблачить искусственные моральные ограничения на экспансивное самоощущение жизненной силы.
Но даже признание таких социальных ограничений по-прежнему оставляет необъяснимым внутреннее стремление человека чувствовать себя хорошим и правым - то самое, что внушало благоговение Канту, кажется, существует независимо от каких-либо правил: насколько мы можем судить - как я это уже выразил - “Каждому организму хочется чувствовать себя в порядке с самим собой”. [54] Каждое существо старается максимально усилить это чувство. Как уже давно отметили философы, это словно сердце природы пульсирует в собственном радостном саморазвитии. Конечно, когда мы рассматриваем уровень развития человека, этот процесс приобретает наибольший интерес. Он наиболее интенсивен именно в человеке и только в нём относительно не определён - он может пульсировать и развиваться как в организменном смысле, так и в символическом. Это развитие принимает форму всесильного стремления человека к ощущению полной «правоты» в отношении себя и своего мира. Мне кажется, что эти, возможно, неуклюжие изречения подводят итог тому, что человек на самом деле пытается сделать, и почему совесть - это его судьба. Человек - единственный организм в природе, которому суждено разгадать, что на самом деле означает чувствовать себя «правильным».
ebooksa