Как мы знаем из собственного опыта, этот метод даёт значимые и реальные преимущества. Некто угнетён бременем собственной жизни? Пусть возложит это бремя к ногам своего обожествлённого партнера. Самосознание слишком болезненно? Тяготит ощущение отделённой индивидуальности, мучительные попытки придать хоть какое-то значение жизни, себе самому и так далее? Можно растворить всё это в эмоциональной уступке своему партнеру, забыть себя в сексуальном экстазе и при этом чудесно оживиться в этом опыте. Кто-то отягощён чувством вины за своё тело? Обузой его животного происхождения, которое преследует и отравляет победу над разложением и смертью? Но именно для этого и существуют комфортные сексуальные отношения: в сексе тело и мысль о теле более не разделены; тело больше не является чем-то, что мы считаем инородным для себя. Пока партнёр полностью принимает его таким, какое оно есть, наше самосознание не включается; оно сливается с этим телом, с сознанием и телом нашего партнера. Четыре фрагмента существования сливаются в цельное единство, и вещи перестают быть разрозненными и гротескными: всё является «естественным», функциональным, выраженным так, как должно быть - и поэтому всё для нас успокоено и оправдано. Более того, даже чувство вины покидает нас, когда тело находит своё естественное применение в производстве ребёнка. Затем сама природа провозглашает невиновность человека: насколько уместно, что человек обладает телом, ведь в сущности, он - животное для воспроизводства. [9]
Но мы также знаем из опыта, что всё не так гладко и однозначно. Причину не придётся долго искать: она лежит в основе парадокса создания. Секс принадлежит телу, а тело - смерти. Как напоминает нам Ранк, в этом смысл библейского описания конца рая, когда открытие секса приносит смерть в мир. Как и в греческой мифологии, Эрос и Танатос неразделимы; смерть приходится сексу родным братом-близнецом. [10] Давайте немного задержимся на этом моменте, потому что он очень важен для объяснения непригодности романтической любви для решения человеческих проблем и тесно связан с фрустрацией современного человека. Когда мы говорим, что секс и смерть - близнецы, мы понимаем это как минимум на двух уровнях. Первый уровень - философско-биологический. Животные, которые создают потомство, умирают. Их относительно короткая продолжительность жизни так или иначе связана с их деторождением. Природа побеждает смерть не путём создания вечных организмов, а путём предоставления возможности смертным организмам размножаться. С точки зрения эволюции, это, кажется, сделало возможным появление действительно сложных организмов на месте простых - и почти в буквальном смысле вечных - размножающихся бесполым путём.
А теперь перейдём к проблеме с точки зрения человека. Если секс является исполнением его роли в качестве животного, это напоминает ему о том, что он сам не что иное, как связующее звено цепи бытия, взаимозаменяемое с любым другим и точно также невосстановимое само по себе. Таким образом, секс олицетворяет животное сознание и, соответственно, аннулирование индивидуальности и личности. Но именно свою личность хочет развить человек: представление о себе как об особом космическом герое с особыми дарами, значимыми для вселенной. Он не хочет быть простым блудливым животным - в этом нет по-настоящему человеческого смысла, по-настоящему особенного вклада в мировую жизнь. Таким образом, с самой его основы половой акт представляет собой двойное отрицание: физической смерти и отличительных личных дарований. Этот момент крайне важен, так как объясняет, почему сексуальные табу были в основе человеческого общества с самого его зарождения. Они утверждают триумф человеческой личности над животным единообразием. С помощью сложных кодов сексуального самоотречения человек смог нарисовать культурную карту к личному бессмертию на теле животного. Он создал сексуальные табу, потому что ему нужно было одержать победу над телом, и он пожертвовал удовольствиями тела ради высочайшего удовольствия из всех: самосохранения в качестве духовного существа в вечности. Это замещающее поведение описал Рохайм в своём проницательном обзоре жизни австралийских аборигенов: «Подавление и сублимация первичной сцены лежит в основе тотемистического ритуала и религии» [11], то есть отрицание тела является аспектом исключительно человеческой жизни.
Это объясняет, почему людей раздражает секс, почему их возмущает, когда их сводят к одному лишь телу, почему секс до некоторой степени их пугает: он представляет собой два уровня отрицания самого себя. Сопротивление сексу - это сопротивление смертельному исходу. По этому поводу Ранк написал несколько своих самых ярких строк. Он понял, что сексуальный конфликт, таким образом, является универсальным, потому что тело является универсальной проблемой для существа, которому суждено умереть. Человек чувствует себя виноватым по отношению к телу, потому что тело является обузой, оно затмевает нашу свободу. Ранк понял, что эта природная вина берёт своё начало в детстве и приводит к тревожным вопросам ребёнка о сексуальности. Он хочет знать, почему чувствует вину; более того, он хочет, чтобы родители сказали ему, что его чувство вины оправдано. Здесь мы должны напомнить себе о том, что обсуждалось в Первой Части при описании человеческой природы. Мы увидели, что ребёнок стоит прямо на перекрестке человеческого дуализма. Он обнаруживает, что у него есть тело, которое подвержено ошибкам, и он узнаёт, что существует целое культурное мировоззрение, которое позволит ему одержать победу над этим фактом. Таким образом, вопросы о сексе, что задает ребенок, на фундаментальном уровне вообще не касаются секса. Они о значении тела, об ужасе жизни бок о бок с телом. Когда родители дают прямой биологический ответ на сексуальные вопросы, они вовсе не отвечают на главный вопрос ребёнка. Он хочет знать, почему у него есть тело, откуда оно взялось, и что это значит для осознающего себя существа быть ограниченным этим телом. Он спрашивает о высшей тайне жизни, а не о механике секса. Как говорит Ранк, это объясняет, почему взрослые страдают от проблемы сексуальности не меньше ребёнка: «биологическое решение этой проблемы человечества также неуместно и неадекватно для взрослого, как и для ребёнка» [12].
Секс - это «разочаровывающий ответ на загадку жизни», и делать вид, что этот ответ является адекватным, значит лгать и себе и своим детям. Как метко подчеркивает Ранк, в этом смысле «половое воспитание» это своего рода принятие желаемого за действительное, рационализация и отговорка: мы пытаемся убедить себя, что, давая инструкции по механике секса, мы объясняем тайну жизни. Можно сказать, что современный человек заменяет жизненный трепет и удивление пособием «Как это сделать». [13] Мы знаем почему это происходит: если скрыть тайну творения за простыми шагами человеческих манипуляций, можно тем самым изгнать ужас смерти, который присущ нам как животным сексуального типа. Ранк заходит в своих размышлениях так далеко, что приходит к выводу: ребёнок чувствителен к такому виду лжи. Он отказывается от «корректного научного объяснения» сексуальности, и он также отказывается от мандата на сексуальное наслаждение без вины, которое оно подразумевает. [14] Я считаю, что причина, вероятно, заключается в том, что если ребёнок хочет стать героем бессмертной культуры, у него должен быть явный антагонист, особенно в начале его борьбы за формирование культурного проекта causa-sui. Поскольку тело является явной проблемой, над которой ему нужно одержать верх, чтобы вообще хотя бы иметь возможность построить культурную идентичность, он должен на определённом уровне противостоять попытке взрослых отрицать, что тело является его соперником. Мы могли бы сказать, что ребёнок всё ещё слишком слаб, чтобы выдерживать конфликт попытки быть и личностью, и животной особью одновременно. Взрослый человек тоже слаб, но он смог разработать необходимые механизмы защиты, подавления и отрицания, которые позволили ему найти пространство для служения сразу двум господам.
После этого напоминания об основных проблемах ребёнка и взрослого, о которых мы говорили в Части I, я надеюсь, что мы сможем лучше понять корни критики Ранком «романтического» психологического типа, появившегося в наше время. В этом случае становится совершенно ясно, что он имеет в виду, когда говорит, что «личность в конечном итоге разрушается сексом и через него» [15]. Другими словами, сексуальный партнёр не представляет и не может представлять собой полное и долговременное решение человеческой дилеммы. [16] Сексуальный партнёр представляет собой своего рода реализацию свободы от самосознания и вины; но в то же время он является отрицанием отличительной индивидуальности. Можно сказать, что чем больше секса без вины, тем лучше, но только до определенного момента. В гитлеризме мы видели страдания, которые возникли, когда человек смешал два мира, когда он пытался добиться явной победы над злом, совершенства в этом мире, которое могло быть возможным только в мире более совершенном. Личные отношения несут ту же опасность путаницы между реальными фактами физического мира и идеальными образами духовных сфер. Романтическая любовь «космологии двух» может быть гениальной и творческой попыткой, но, поскольку она всё ещё является продолжением проекта causa-sui в рамках этого мира, она остается ложью, которой суждено потерпеть неудачу. Если партнер становится Богом, он может также легко стать и Дьяволом; причина всегда будет под рукой. Прежде всего, человек становится связанным с объектом любви в отношениях зависимости. Это необходимо для самоутверждения. Можно быть полностью зависимым от объекта любви - неважно, нужен ли человеку объект любви как источник силы в мазохистском смысле, или он нужен для того, чтобы человек чувствовал собственную распространяющуюся силу, садистски манипулируя партнёром. В любом случае саморазвитие человека ограничено объектом, поглощено им. Это слишком узкая фетишизация смысла, и человек начинает негодовать и раздражаться по отношению к объекту своей любви. Если вы найдёте идеальную любовь и попытаетесь сделать её единственным судьёй добра и зла внутри себя, мерой своих устремлений, вы станете просто отражением другого человека. Вы потеряете себя в другом, так же, как послушный ребёнок теряет себя в семье. Неудивительно, что зависимость в отношениях, будь то в роли бога или раба, несёт в своей основе так много чувства обиды. Как сказал Ранк, объясняя историческое банкротство романтической любви: «человек больше не хочет, чтобы его использовали в качестве души для другого, даже с соответствующими компенсациями» [17]. Если вы путаете личную любовь с космическим героизмом, вы неизбежно потерпите неудачу в обеих сферах. Недостижимость героизма подрывает любовь, даже если сама любовь была реальна. Как метко говорит Ранк, этот двойной провал вызывает чувство полного отчаяния, которое мы наблюдаем у современного человека. Невозможно получить кровь из камня, получить духовность от физического существа, и поэтому человек ощущает себя «неполноценным», так как его жизнь почему-то не удалась, он не осознал своих истинных талантов и т.п. [18]
В этом нет ничего удивительного. Как один человек может быть богоподобным «всем» для другого? Никакие человеческие отношения не смогут вынести бремя божественности, и попытка такого рода обязательно будет иметь негативные последствия для обеих сторон. Причины этому вполне очевидны. Главный аспект, что делает Бога совершенным духовным объектом, заключается именно в том, что Бог является абстракцией, как об этом говорил Гегель. [19] Он не является конкретной личностью, и тем самым Он не ограничивает наше собственное развитие личной волей и потребностями. Когда мы ищем «идеальный» человеческий объект, мы ищем человека, который позволит нам полностью выразить свою волю без какой-либо фрустрации или недопонимания. Мы желаем, чтобы этот объект отражал поистине идеальный образ нас самих. [20] Но никакой человеческий объект не способен на такое; у каждого человека есть своя воля и контрволя
Если женщина теряет свою красоту или слабеет, показывая, что у неё нет былой силы, что она не так надёжна, как мы когда-то думали, что она теряет остроту ума, или не оправдывает наши собственные особые к ней ожидания любым из тысячи возможных способов, получается, что все, что мы когда-то вложили в неё - скомпрометировано. Тень несовершенства падает на нашу жизнь, а бок о бок с ней идут смерть и поражение космического героизма. «Она угасает»= «Я умираю». Это является причиной такого обилия горечи, вспыльчивости и взаимных обвинений в нашей повседневной семейной жизни. Мы смотрим в отражение, что исходит от объектов нашей любви, которое кажется нам меньшим, чем та планка духовной силы и совершенства, которые необходимы нам, чтобы вскармливать самих себя. Мы чувствуем себя униженными из-за человеческих недостатков других. Наше естество чувствует себя опустошенным или болезненным, наша жизнь - лишенной ценности, когда мы видим неизбежную ничтожность, что присуща нашему миру, которая выражена через людей в нем живущих. По этой причине, мы также часто нарушаем границы близких и пытаемся низвергнуть их, унизив. Мы видим, что наши боги стоят на глиняных ногах, и поэтому мы желаем срубить их, чтобы спасти самих себя, дефлировать нереальные и чрезмерные инвестиции, что мы вложили в них, чтобы подкрепить собственный апофеоз. В этом смысле, дефляция партнера, в которого было вложено слишком много сил, родителя или друга - это творческий акт, который необходим для коррекции последствий от той лжи, которой мы жили. Необходим, чтобы повторно утвердить нашу собственную внутреннюю свободу экспансии, которая выходит за пределы этого конкретного объекта и которая никак к нему не привязана. Но не каждый способен на такое, потому что многим из нас нужна ложь, чтобы жить. У нас может не быть другого Бога, и можно предпочесть разочарование в самом себе, чтобы сохранить отношения, даже если мы видим невозможность такого исхода и не согласны с тем раболепством, к которому это нас сводит. [22] Такие рассуждения являются одним из прямых объяснений, как мы увидим позже, феномена депрессии.
В конце концов, чего мы хотим от своего любовного партнера, когда возвышаем его до уровня Бога? Мы жаждем искупления - и не каплей меньше. Мы хотим избавиться от собственных ошибок, от ощущения ничтожности. Мы хотим быть праведными, знать, что наше существование не было напрасным. Мы обращаемся к любовному партнеру за чувством героизма, за подтверждением собственной правильности; мы ожидаем, что они «сделают нас хорошими» через любовь. [23] Излишне говорить, что человеческий партнер не способен на такое. Любовник не может “выписать пилюлю” космического героизма; он не может дать отпущение грехов от своего имени. Причина в том, что как существо тленное он также обречён, и мы считываем эту обречённость в его собственных недостатках, в его неидеальности. Искупление может прийти только извне индивида, из нашей концептуализации ультимативного источника всех вещей, совершенства творения. Оно может прийти только при том условии, как заметил Ранк, что мы оставим свою индивидуальность, откажемся от неё, признаем нашу тварность и беспомощность. [24] Какой партнёр смог бы позволить нам сделать это, смог бы вынести нас, если бы мы это сделали? Партнёру мы нужны как сила, равная Богу. С другой стороны, какой партнёр смог бы когда-либо захотеть дать искупление - если он не сошел с ума? Даже тот партнёр, который играет роль Бога в отношениях, не сможет делать это долго, так как на каком-то уровне он знает, что не обладает ресурсами, которых требует и жаждет другой. У него нет идеальной силы, совершенной уверенности, надёжного героизма. Он не может вынести бремя божественности, и поэтому он приходит к недовольству своим рабом. Кроме того, всегда должно присутствовать неудобное осознание: как можно быть подлинным богом, если твой раб так жалок и недостоен?
Ранк также заметил, по логике своей мысли, что духовное бремя современных любовных отношений было настолько велико и невозможно для обоих партнеров, что они реагировали на это, полностью лишая отношения духовности и персонализации. Результатом этого является загадка Playboy: чрезмерный акцент на теле как на чисто чувственном объекте. [25] Если у меня не может быть идеала, который наполняет мою жизнь, то, по крайней мере, у меня может быть секс без чувства вины - так, по всей видимости, рассуждает современный человек. Но мы можем быстро прийти к выводу о том, что это решение обречено на провал, потому что оно возвращает нас обратно к ужасному приравниванию секса к неполноценности и смерти, к миру животному и отрицанию своей отличительной личности, настоящего символического героизма. Неудивительно, что сексуальная загадочность - такое поверхностное кредо. Ему должны следовать те, кто отчаялся в поиске своего космического героизма, кто свёл смысл своего существования до одного лишь тела и только до мира бытового. Неудивительно также, что люди, которые практикуют это, приходят в такое же замешательство и отчаяние, как и романтические любовники. Желать слишком малого от объекта своей любви также саморазрушительно, как хотеть от него слишком многого.
Даже когда вы сводите свои смыслы к нашему миру, его измерениям, вы всё ещё находитесь в поиске абсолюта, высшей самопревосходящей силы, тайны и величия. Только теперь вы должны найти их в категориях этого мира. Романтический любовник ищет её в глубоком внутреннем мире женщины, в её природной загадке. Он ищет в ней источник мудрости, уверенной интуиции, бездонного колодца постоянно обновляющейся силы. Сенсуалист, в свою очередь, уже не ищет абсолют в женщине, которая является для него самой обычной земной вещью, требующей земных усилий. Таким образом, он должен найти абсолют в самом себе, в жизненной силе, которую женщина пробуждает и высвобождает. Вот почему мужественность становится для него превалирующей проблемой - она является его абсолютным самоутверждением в этом мире. Майк Николс недавно противопоставил романтика и сенсуалиста в своем великолепном фильме «Познание Плоти»: романтик сходится с 18-летней хиппи, которая «умна не по годам» и которая проявляет себя с неожиданной стороны, из глубины ее естественной женственности; сенсуалист завершает 20-летний период сексуальных завоеваний, сосредоточившись на проблеме собственной мужественности. В изумительной сцене в конце фильма мы видим, что хорошо обученная проститутка вызывает у сенсуалиста эрекцию, убеждая его в собственной внутренней мощи и естественной силе. Оба эти типа встречаются в фильме в золотой середине полного замешательства по вопросу того, что же следует получать от мира грудей и ягодиц, и восстания против того, что требует от них их животная сущность. Сенсуалист изо всех сил старается избежать брака, чтобы победить свою животную роль, сделав сексуальность чисто личным делом завоеваний и мужественности. Романтик возвышается над браком и сексом, пытаясь одухотворить свои отношения с женщиной. Ни один из типов не может понять другого, кроме как на уровне элементарного физического влечения; и фильм оставляет нас с размышлением о том, что оба погружены в жалкое и слепое ощупывание человеческого состояния, в стремление к абсолюту, который можно было бы увидеть и испытать. Как будто сам Ранк помог написать сценарий; но это было то современное художественное «Ранкианство» любовных отношений, которое осуществил сценарист Джулс Файфер.
Иногда, правда, Ранк, похоже, так стремится привлечь наше внимание к проблемам, выходящим за пределы тела, что создаётся впечатление, что он не смог оценить то жизненно важное место, которое тело занимает в наших отношениях с другими и миром. Но это совсем не так. Великий урок Ранка по обесцениванию сексуальности заключался не в том, что он преуменьшил роль физической любви и чувственности, но в том, что он увидел - подобно Августину и Кьеркегору, что человек не может создать абсолют из своего состояния, что космический героизм должен превосходить человеческие отношения. [26] На карту поставлен, конечно же, вопрос свободы, качества жизни человека и его индивидуальности.
Как мы увидели в предыдущей главе, люди нуждаются в «запредельном», но сначала они достигают самого к ним ближайшего; это наполняет их удовольствием, в котором они нуждаются, но в то же время ограничивает и порабощает их. Таким образом можно взглянуть на всю проблему человеческой жизни. Вы можете задаться вопросом: что это за предел, через который хочет преступить человек; и какого уровня индивидуации он добьется в этом? Большинство людей перестраховываются: они выбирают предел стандартных объектов переноса, таких как родители, начальник или лидер; они принимают культурное определение героизма и пытаются быть «хорошим кормильцем» или «солидным» гражданином. Таким образом они получают видовое бессмертие как субъекты продолжения рода, или коллективное и культурное бессмертие как части некоторой социальной группы. Большинство людей живут таким образом, и я не имею в виду, что в стандартном культурном решении проблем человека есть что-то неправильное или малодушное. Это решение отражает истину и трагедию человеческого состояния: проблему посвящения чему-то своей жизни, её смысла, естественного повиновения чему-то большему - эти движущие потребности, которые неизбежно разрешаются с помощью того, что есть у нас под рукой.
Женщины в особенности захвачены этой дилеммой, которую «женское освободительное движение», что сейчас активно разрастается, ещё не осмыслило. Ранк понимал эту проблему целиком, как в необходимом, так и в ограничительном аспектах. Женщина как источник новой жизни, часть природы, может с лёгкостью добровольно подчиниться репродуктивной роли в браке, что является естественным воплощением мотива Агапэ. В то же время, однако, это приобретает само-отрицающий или мазохистский характер, когда она жертвует своей индивидуальностью и талантами, превращая мужчину и его достижения в собственный символ бессмертия. Капитуляция перед Агапэ естественна и представляет собой освобождающую самореализацию; но рефлексивная интернализация жизненной роли мужчины - это уступка собственной слабости, размывание необходимого мотива Эроса в отношении собственной личности. Причина, по которой женщинам так сложно отделить проблемы своей социальной и женской ролей от проблем их отличительной индивидуальности, заключается в том, что эти вещи спутаны. Граница между естественной самоотдачей, желанием быть частью чего-то большего и мазохистической самоотрицающей капитуляцией действительно крайне тонкая, как это заметил Ранк. [27] Проблема еще более осложняется тем, что женщины, как и все остальные, не хотят признать собственную естественную неспособность остаться в одиночестве при условии радикальной свободы. Вот почему почти каждый соглашается заработать свое бессмертие популярными способами, размеченными обществом, преступая пределы других, а не самого себя.
Выводом из всего вышесказанного является тот факт, что личный героизм посредством индивидуации является крайне смелым предприятием именно потому, что он отделяет человека от комфортных ему «пределов». Для этого требуется сила и смелость, которых у обычного человека нет и которые даже не доступны для его понимания, - так указывает Юнг. [28] Самое страшное бремя для тварного существа - быть изолированным, что и происходит в индивидуации: человек отделяет себя от стада. Этот шаг повергает человека в ощущение раздавленности и уничтоженности, так как он начинает выделяться и должен нести очень многое внутри себя. Это те риски, что подстерегают человека, который начинает сознательно и критически выстраивать соотнесённые с самим собой рамки героизма.
Вот точное определение творческого типа или созидательного типа в целом. Мы переступили порог нового типа взаимодействия с человеческой ситуацией. Никто не писал об этом типе ответной реакции человека более проницательно, чем Ранк; и из всех его книг, “Искусство и Художник” - самый надёжный памятник его гению. Я здесь не хочу вдаваться в мучительно тонкое понимание художника, которое высказал Ранк, или пытаться представить всеобъемлющую картину его взгляда; но мы будем вознаграждены, если воспользуемся этой возможностью, чтобы заглянуть немного глубже в проблему личностной динамики. Это также подготовит нас к обсуждению взглядов Ранка на невроз, которые, насколько я знаю, не имеют аналогов в психоаналитической литературе.
Ключ к пониманию творческого типа личности состоит в том, что он отделён от простого порядка общих смыслов. В его жизненном опыте есть нечто, что заставляет его воспринимать мир как проблему; в результате он вынужден находить свой личный смысл. Это справедливо в отношении всякого творческого человека в большей или меньшей степени, но это особенно очевидно в случае с художником. Существование становится проблемой, требующей идеального ответа; но когда вы больше не принимаете коллективное решение проблемы существования, вы должны создать своё собственное. Таким образом, произведение искусства является идеальным ответом творческого типа на проблему существования в том виде, в каком он её воспринимает, - не только существования внешнего мира, но и в особенности его внутреннего: кто же он такой, до боли отдельный человек, не имеющий ничего всеобщего, на что можно было бы опереться. Он должен дать ответ бремени своей крайней индивидуации, своей столь болезненной изоляции. Он хочет знать, как заслужить бессмертие благодаря своим собственным уникальным талантам. Его творчество является одновременно выражением и утверждением его героизма. Это его «личная религия», как выразился Ранк. [29] Его уникальность даёт ему личное бессмертие; это его собственное «запредельное», не чужое.
Не успели мы это сказать, как уже можем увидеть необъятную проблему, что стоит перед нами. Как можно утвердить свой героизм? Человеку должно быть подобным Богу. Теперь мы ещё лучше видим, как неизбежно чувство вины для человека: даже будучи творцом, он остается тварью, что поражена самим процессом творения. [30] Если ты так сильно выделяешься из общей картины природы, что сам должен создать почву для собственного героизма, это уже слишком. Вот так мы понимаем что-то, что кажется нелогичным: чем больше ты развиваешься как свободный и критически мыслящий человек, тем больше в тебе чувства вины. Сама твоя работа порицает тебя; заставляет чувствовать себя уязвленным. Какое право ты имеешь играть в Бога? В особенности, если твоя работа великолепна, абсолютно нова и необычна. Вы вопрошаете, где же взять власть для представления новых смыслов в мир, сил вынести это. [31] Все сводится к следующему: произведение искусства - это попытка художника объективно утвердить свой героизм в конкретном творческом акте. Это свидетельство его абсолютной уникальности и героической трансцендентности. Но художник по-прежнему существо тварное, и он может чувствовать это сильнее, чем кто-либо другой. Другими словами, он знает, что работа является его отражением, а поэтому она «плоха», эфемерна, потенциально бессмысленна - если только она не обоснована извне, вне себя и его самого.
С точки зрения Юнга, как мы отмечали ранее, работа для художника является собственной проекцией переноса, и он понимает это сознательно и критически. Что бы он ни делал, он привязан к самому себе, не может спокойно выйти из и за пределы самого себя. [32] Также и само произведение искусства удерживает его. Как и любое материальное достижение, оно видимое, земное, непостоянное. Каким бы великим оно ни было, оно все же в некотором роде меркнет по сравнению с непреодолимым величием природы; и поэтому это двусмысленный, вряд ли надежный символ бессмертия. Даже в своём величайшем гении человек по-прежнему остается объектом насмешки. Неудивительно, что исторически у искусства и психоза были такие близкие отношения, что путь к творчеству проходит так близко к сумасшедшему дому и зачастую в нём и заканчивается. Художник и сумасшедший попадают в ловушку своих собственных измышлений; они погрязли в своем комплексе анальности, в своем протесте, что они в действительности являются чем-то особенным.
ebooksa