Дочь священника

– До свидания, – быстро проговорила Дороти. – Я должна идти. Передайте привет детям.

С этими словами она, хотя и не побежала, но стала удаляться как можно быстрее, чтобы он не смог догнать её и снова поцеловать. Но даже несмотря на это, её на секунду задержал какой-то звук. Безусловно, это был хлопок закрывающегося окна в доме миссис Семприлл. Следила ли за ними миссис Семприлл? Конечно же, размышляла Дороти, она за ними следила! Этого и стоило ожидать. Трудно себе представить, чтобы миссис Семприлл пропустила такую сцену! А если она за ними следила, то история об этом, несомненно, разойдётся по всему городу уже завтра утром, и ни одна деталь не будет упущена. Однако эта мысль, какой бы зловещей она ни была, всего лишь промелькнула в голове торопливо шагающей по дороге Дороти.

Когда Дороти отошла от дома достаточно далеко, чтобы её не было видно, она остановилась, достала носовой платок и стала тереть на щеке то место, куда её поцеловал мистер Уорбуртон. Она терла с остервенением – к щеке прилила кровь. И пока воображаемый след от губ мистера Уорбуртона не стёрся, Дороти не продолжила путь.

Сделанное им её расстроило. Даже сейчас ей было неловко; сердце учащенно билось и трепетало. Не могу я выносить такое! – неоднократно повторяла она про себя. И, к сожалению, это была абсолютная правда: она действительно не могла такое выносить. Мужские ласки и поцелуи, ощущение обнимающих её тяжелых мужских рук, толстых мужских губ, прикасающихся к её губам, – всё это было для неё пугающим и отталкивающим. Даже при воспоминании об этом, вернувшись к этой сцене в воображении, она вздрагивала. Это был её исключительно личный секрет, исключительно личный. Это была её увечность, которую она несла через всю жизнь.

Хоть бы они оставили её в покое! – думала она, немного замедлив шаги. Да, вот так она привыкла говорить себе: «Хоть бы они оставили меня в покое! Нельзя сказать, что она не любила мужчин в другом смысле. Совсем наоборот, они нравились ей больше, чем женщины. Привлекательность мистера Уорбуртона для Дороти отчасти состояла в том, что он мужчина, и что он обладает непринуждённым тонким чувством юмора и остротой ума, которыми мало кто из женщин может похвастаться. И почему это они не могут оставить её в покое? Почему они всегда лезут целоваться и применяют силу? Они страшные, когда целуются, страшные и довольно противные. Это всё равно что большой, покрытый шерстью зверь трётся о тебя, и он такой чрезмерно дружелюбный, однако в любой момент может превратиться в опасного. И все эти поцелуи и домогательства предполагают как продолжение нечто иное, ужасное («все остальное» – так она сама это называла), то есть то, о чём ей невыносимо было даже подумать.

Нельзя сказать, что она недополучала внимания со стороны мужчин. Даже более того. Будучи в меру миловидной и в меру простой, она была как раз такой девушкой, к каким мужчины имеют обыкновение приставать. Ибо если мужчине хочется немного поразвлечься, он обычно выбирает девушку, которая не слишком красива. Красивые девушки (так он мыслит) – избалованы, и, следовательно, капризны. С простыми – гораздо легче. И даже если ты дочь священника и даже если ты живешь в таком городке как Найп-Хилл и почти всю свою жизнь проводишь за работой в приходе, тебе всё равно не избежать преследований. Дороти давно уже к этому привыкла, даже слишком привыкла к этим толстоватым мужчинам среднего возраста, с их рыбьими, полными надежды глазами, которые, увидев, как ты проходишь мимо, замедляют скорость своей машины, которые, представившись, после небольшого вступления, через каких-нибудь десять минут, начинают щипать тебя за локоток. Мужчины самые что ни на есть разные. Даже один священник, как-то раз… капеллан епископа…

Беда в том, что если встречался и подходящий человек, который и ухаживал самым достойным образом, то получалось не лучше, о нет! – в миллион раз хуже!. Она мысленно вернулась на пять лет назад, к Фрэнсису Муну, который в то время был куратором в церкви Св. Видекинда, в Миллборо. Дорогой Фрэнсис! С какой радостью она вышла бы за него замуж, если бы не всё остальное! Снова и снова он предлагал ей выйти за него замуж, и, разумеется, она вынуждена была сказать «нет». И, точно также разумеется, что он никогда так и не узнал почему. Невозможно было сказать ему почему. А потом он ушёл. И всего лишь через год так нелепо умер от пневмонии. Она прошептала молитву за упокой его души, забыв на время, что её отец не одобрял молитвы за умерших, а затем, не без усилия, отогнала от себя это воспоминание. Ах, лучше об этом не думать! Так больно об этом думать!

Никогда она не выйдет замуж. Давно уже она это решила. Даже будучи ребёнком, она уже это знала. Её ужас перед всем остальным невозможно преодолеть. При одной мысли об этом что-то внутри у неё сжималось и превращалось в лёд. И, конечно, в некотором смысле, она и не хотела этот ужас преодолевать. Ибо, как и все ненормальные люди, она в полной мере не осознавала, что она ненормальна.

И всё же, хотя эта её сексуальная холодность казалась ей естественной и неизбежной, она достаточно хорошо понимала, откуда она взялась. Она помнила так ясно, будто это было вчера, некоторые ужасные сцены с участием её папы и мамы – сцены, свидетелем которых она оказалась, когда ей было не более девяти лет. Эти сцены оставили глубокую, скрытую для посторонних глаз рану в её сознании. И ещё, немного позже, когда её испугали старые железные гравюры с изображениями преследуемых сатирами нимф. В её детском сознании нечто необъяснимо зловещее было в тех рогатых полулюдях-полузверях, затаившихся в чаще и за большими деревьями, готовых выскочить в любой миг и начать преследование. Тогда в детстве, весь год после этого, она, из страха встретить сатиров, боялась одна ходить по лесу. Конечно, она переросла этот страх, но не переросла то чувство, которое с ним ассоциировалось. Сатир так и остался для неё символом. Возможно, ей никогда не перерасти это особое чувство страха, беспомощности перед тем, что за гранью рационально опасного, не перерасти страха перед топотом копыт в безлюдном лесу, перед мясистыми волосатыми ягодицами сатира. Этого не изменить, с этим не поспоришь. И более того, подобные вещи стали в наши дни настолько распространёнными, кстати, и среди образованных женщин, что даже особого удивления этот факт не вызывает.

Возбуждение Дороти по большей части улеглось, когда она дошла до дома. Мысли о сатирах и мистере Уорбуртоне, о Фрэнсисе Муне и её предопределённом бесплодии, крутившиеся в её сознании, потускнели и уступили место укоризненному образу ботфортов. Она вспомнила, что перед тем, как лечь спать, впереди у неё ещё добрых два часа работы. Дом был погружён в темноту. Она обошла его, и из страха разбудить отца, который, по всей видимости, уже спит, проскользнула на цыпочках через кухонную дверь с заднего хода.

Пробираясь на ощупь по тёмному коридору в оранжерею, она вдруг подумала, что, посетив мистера Уорбуртона сегодня вечером, поступила дурно. Дороти решила, что больше не пойдёт туда никогда, даже если будет уверена, что там будет кто-то ещё. Более того, завтра она исполнит епитимью за то, что совершила сегодня. Перед тем, как приступить к делу, она зажгла лампу и нашла свою памятку на завтра. В списке необходимых вещей, который на завтра уже был составлен, Дороти поставила карандашом большую букву Е напротив слова «завтрак». Е, то есть епитимья, означало, что бекона на завтрак опять не будет. Затем она разожгла примус под котелком с клеем.

Свет лампы падал жёлтым пятном на её швейную машинку, на груду наполовину готовой одежды, напоминая ей о ещё большей груде одежды, к изготовлению которой она еще и не приступала. И ещё напоминая о том, что она ужасно, неимоверно устала. Она забыла об усталости, когда мистер Уорбуртон положил руки ей на плечи, но сейчас усталость вернулась опять, ещё и с удвоенной силой. Более того, эта сегодняшняя усталость была какого-то иного свойства. Она чувствовала себя выжатой, в буквальном смысле этого слова. Пока Дороти стояла около стола, у неё внезапно возникло очень странное ощущение – ей показалось, что в её сознании абсолютно все стерлось. На какие-то несколько секунд она практически забыла, зачем именно она пришла в оранжерею и что собиралась здесь делать.

Потом она вспомнила: ну конечно же, ботфорты! Какой-то презренный маленький демон нашёптывал ей на ухо: «А почему бы не пойти сейчас прямо в кровать и не оставить ботфорты до завтра»? Дороти прочла молитву для укрепления силы духа и ущипнула себя. Ну давай же, Дороти… Давай! Не расслабляться! Ну пожалуйста… Лука, 9,62. Затем, убрав мусор со стола, она достала ножницы, карандаш и четыре листа коричневой бумаги, и, пока закипал клей, начала вырезать те самые трудные детали ботфортов, что доставляли ей столько беспокойства.

Когда часы в кабинете отца пробили полночь, Дороти всё ещё была за работой. К этому времени основа ботфортов была готова, и она укрепляла её, приклеивая кругом узкие полоски бумаги, – долгая и грязная работа. У неё ныло всё тело, слипались глаза. Что и говорить, она уже с трудом понимала, что делает. И всё же продолжала работать, механически приклеивая на место полоску за полоской, и каждые две минуты щипала себя, чтобы не поддаться убаюкивающему звуку примуса, поющего под котелком с клеем.

Глава II

§ I

Из чёрного сна без сновидений, с ощущением, будто тебя вытянули наверх из огромной, периодически вспыхивающей молниями бездны, Дороти, в некотором смысле, пришла в сознание.

Глаза её всё еще были закрыты. Однако постепенно веки переставали сопротивляться проникновению света и, затрепетав, поднялись сами собой. Она посмотрела на улицу – захудалую оживлённую улицу с маленькими магазинчиками и узкими фасадами домов, с потоками людей, трамваев и машин, снующих во всех направлениях.

Хотя неверно было бы говорить, что она смотрела. Так как вещи, которые она видела, не воспринимались как люди, трамваи и машины; не воспринимались как нечто конкретное вообще. Они не воспринимались также как движущиеся, и даже как предметы. Она просто видела, как видит животное, не рассуждая и почти бессознательно. Звуки улицы: смешавшийся шум голосов, гудки машин, скрежет трамваев, давящих на прочные рельсы, – всё это, проплывая в её голове, приводило лишь к чисто физической фиксации. В её мозгу не было слов, не было даже концепции о том, зачем они нужны; не было никакого представления о времени и месте, или о её собственном теле, и даже о самом её существовании.

Однако постепенно её восприятие становилось более определённым. Поток движущихся вещей начал проникать далее, через глаза, и складываться в отдельные образы в её сознании. Она начала, всё ещё без слов, осознавать формы вещей. Мимо проплыл предмет длинной формы, опирающийся на другие четыре, более узкие предметы длинной формы, а тянули они за собой квадратной формы предмет, балансирующий на двух кругах. Дороти смотрела, как это движется мимо, и внезапно, как будто бы спонтанно, вспыхнуло в её голове слово. И это слово было «лошадь». Это слово постепенно исчезло, а потом вернулось в более сложной форме: «Там лошадь». За ним последовали другие слова: «дом», «улица», «трамвай», «машина», «велосипед», пока, наконец, она не обнаружила, что знает названия почти каждого предмета, который попадает в поле зрения. Она открыла для себя слова «мужчина» и «женщина» и, размышляя над всеми этими словами, обнаружила, что знает разницу между предметами одушевлёнными и неодушевлёнными, между людьми и лошадьми, между мужчинами и женщинами.