Потаенное судно

22
18
20
22
24
26
28
30

— Чудотворы!.. — Откашлявшись и утерев шальную слезу, протянул, имея в виду обоих, Паню и Фанаса: — Упороли комедию!

Паня, прижав руки к груди и как бы падая вперед, зашлась таким заливистым хохотом, которого от нее давно не слышал Антон.

3

Охрим Тарасович бурчал, надоедая теще, Оляне Саввишне, своими высказываниями в адрес молодых, что они, мол, и своевольны и неуважительны, что его совет им без дела, что они в нем, старике, вовсе не нуждаются, что решили обойтись своим умом, часто повторял:

— Нехай живут, как знают!

— Гудишь-гудишь, гуда несчастная! Пошел бы да помог детям, лучше было бы.

— Чего я там не видел?

— Ты, Охрим, стал вроде моего Якова, царство ему небесное. — Она вспомнила своего мужа Якова Калистратовича Тарана. Жив ли он или давным-давно косточки истлели? Как осудили его еще до войны за спаленную кошару, с тех пор ни слуху ни духу. — Тоже любил нюни распускать.

Охрим Тарасович даже озлился на такое замечание. Нашарил палку в сенях, стукнул дверью, подался огородами на свой край. Внутри у него все бурлило, перекипало, словно вода в перегретом радиаторе. В нем вызревала необходимость поговорить с детьми, особливо с Антоном, крупно и строго, высказать все, что наболело за последнее время. Он жесточил себя, пиная комья чернозема носками сапог, сбивая палкой стебли старых будяков, был не похож сам на себя, покладистого и всегда мирного Охрима Балябу. Можно только удивляться: какой бес его укусил.

Встречный ветер, дующий со стороны Азовского моря, был на удивление духовитым. Пролетая над степью, он терял свою знобкую сырость, приобретая взамен тепло и запахи разогретой солнцем степи. В нем, в этом ветре, уже чудились терпкость первых дождевых капель, упавших на пыльные проселки, озонный холодок дальних громовых перекатов. Обласканный земным теплом, он озоровал, кувыркаясь, шелестя травами, стеля до земли султаны белого ковыля, шевеля лозы виноградников, крутя выхорки на шляху. Обессиленный, врывался в село, припадал к беленым стенам хат, забивался под стрехи, ложился на свежевскопанные огородные грядки.

Многие утверждают, что стоит человеку выйти из духоты помещения и подставить грудь такому баловню-ветру, как тотчас же человек преображается: успокаивается душой, становится добрее. Спорить не станем. Все может быть. Но, глядя сейчас в лицо Охрима Тарасовича, засматривая в его глубоко упрятанные темные глаза, подтвердить данную мысль не решимся.

Вот он остановился у низкого пня свежеспиленной акации, отбил наросты глинозема, плотно спрессовавшегося на каблуках сапог. Занятый своим делом, не сразу расслышал требовательный посвист. Еще раз свистнули, еще раз — слышней, повелительней. «Кому це я понадобился? — Охрим Тарасович оглянулся по сторонам. — Кто меня окликает?» Послышалось, вроде бы заржал малый жеребенок: заливистое радостное ржание. Охрим Тарасович снова огляделся — нигде никого. Донесся хрипловатый скрипящий хохоток.

— Тьфу ты, напасть!.. — Охрим Тарасович разглядел баловника. Сняв черный суконный картуз, щурясь от обильной голубизны, глядел на сухую ветку огромного орехового дерева, грозя скворцу: — Киш, окаянный!

Скворец был, как видно, не из пугливых. Он затрепетал всеми перышками, нахохлился, затехкал по-соловьиному.

— Глянь, шо вытворяет, шельмец!

Вороная, в серую крапинку птица, поблескивая радужным отливом оперенья, пучила зоб, переступая с ножки на ножку, похохатывала горловым смешком, забавляя старого Балябу, забывшего враз, куда и зачем торопился.

Как ни старался Охрим Тарасович, но в свое прежнее состояние вернуться не смог. Все в нем размягчилось, ослабло. Так и ступил на свое старое подворье, держа картуз в руке. На лице его теплилась виноватая улыбка. Какие-то переменчивые искорки бегали в глубоко посаженных глазах. Втыкая палку в замесь глины, зачастил, похоже, оправдываясь:

— Все некогда — мастерские, мастерские! А сегодня воскресный день. Дай, думаю, подсоблю детям.

Отзывчивая на все доброе, невестка поспешила с ответом:

— Ничего, папаня, сами управимся. Садитесь, отдохните в холодочке.

Антон, крутя ручку ворота, прилаженного над стволом нового колодца, повел глазами исподлобья, съехидничал: