Небольшой автобус Павловского завода, сменивший старую полуторку-кибитку, возившую раньше слободских людей на «Азовкабель», то и дело останавливался у переметов. Хлопцы шумно высыпались в обе открытые двери, вытирая ватными стеганками задрипанные бока автобусика, с дружным выдохом «Раз-два, взяли!» чуть ли не на руках переносили его, бешено вертящего задними колесами, через снежный кучурган. Иной раз маялись подолгу, до пота. Видать, здесь и подсекло Антона.
Сдал он за последнее лето: укатала вконец новая хата, которую так и не сумели достроить, только стены подняли да крышу покрыли шифером. Стоит нештукатуренная, пугая прохожих черными провалами незарамленных дверного и оконного проемов. Высох Антон, подурнел лицом. Нос заострился, одни брови остались прежними. Образуя единую скобу, хмуро нависают над темно-синими глазами, поблескивающими тревожно-жадным блеском, которого раньше не знали.
С утра почувствовал, будто все тело палками побито. Снедать не стал. От одной мысли о еде начинало подташнивать. Выпил кружку холодной воды, которая стоит в сенях в обливной макитре. Когда пил, слышно было, как постукивают зубы о железо кружки. А выпил — враз осело горло, вместо слов из него вылетала одна только хрипь. Паня просила остаться дома. Куда там! Махнул рукой, подался за дверь.
Бригада Антона Балябы сегодня выгружала ящики из вагонов. Пятидесятикилограммовые, они легко поддавались усилию двух хлопцев, берущих их за веревочные ушки и укладывающих поудобней на спину ставшего на изготовку очередного носителя. Антон ходил по складу, показывая, куда и как размещать груз. Когда он наклонялся, у него темнело перед глазами, мельтешила розовая пурга. «Только бы не упасть, — думал он, опасливо выставляя вперед руки. — А после работы еще и политзанятия. Можно было бы отпроситься, но автобус все равно будет ждать остальных. Наверное, не выдержу», — мелькнуло в голове. Решительно оттолкнувшись от штабеля ящиков, он приструнил себя мысленно: «Не раскисать!», направился к выходу. С усилием взбежав в вагон по деревянному настилу, так напоминающему корабельные сходни, подставил костистые лопатки под ящик.
— Давай, клади!
Слегка присев на ослабевших ногах, выровнялся, подрагивая коленками, направился вниз. «Порядок на баке!» — подбодрил себя матросской прибауткой. Войдя в склад, излишне громко шумнул укладчикам:
— Полундра! Мореходы, принимай очередную торпеду! — Пошутил: — Да поаккуратней, не стукать, а то взлетим к богу в рай! — Он вспомнил погрузку торпед на эсминец и свою неудачу с одной из них, сорвавшейся с бугеля, и то, как его «драили» за промашку, и как он переживал. Усмехнулся тем старым огорчениям, подумав, что все-таки хорошее было время. Сбегав за новым ящиком, продолжал балагурить, выдумывал бог знает что:
— Вира помалу, здесь подрывные патроны! — Появившись со следующим ящиком, объявил: — Салаги, держи запалы!..
Хлопцы подхватили игру, начатую бригадиром, увлеклись ею, сами понавыдумывали разных разностей, и работа покатилась значительно легче.
Так продержался до конца смены. Но домой приехал вконец разбитым, сломленным окаянной простудой. Долго не мог уснуть, ворочался. Перед глазами одна за другой всплывали картины давнего военного прошлого. И чем-то оно, то жестокое, кроваво-опасное время, манило к себе, влекло. Ему казалось, там он был на месте, а здесь, в миру, не нашел себя…
Когда поднимали стены новой хаты, Антон, оголенный до пояса, блестя потным смуглым телом, стоял на козлах. Паня подавала ему саман. Неловко повернувшись, почувствовала обжигающую резь в животе — ослабла, уронила кирпичину. Прислонясь спиной к стойке козел, закрыла глаза. Антон, спрыгнув вниз, растерянно топтался около.
— Шо с тобой?
Паня, чувствуя, что боль ее отпускает, расходясь от сердца по всему телу щекотливо-пьяными мурашками, успокоила мужа:
— Зараз пройдет…
Она не сказала ему правды до того часу, пока стены не были выведены под крышу, опасалась, что Антон не разрешит ей работать. «А как же хата? — обеспокоенно спрашивала она себя. — Ему одному не управиться. Он и так крутится без передыху: вертается в слободу под вечер, прыгает прямо с автобуса на козлы и торчит на них до полуночи. Наутро, вместе с солнцем, опять в город. Глянь, остались от него кожа да кости, от ветру шатается».
— Ну и дурная же ты, Параскева, — ругал он ее позже, — плод загубишь, а то и сама надорвешься.
— Заспокойся, Тоша. Я, как кошка, живучая. Ничего со мной не случится.
По осенней склизи на ферму бегала. В рождественские морозы тоже носилась. В больницу ее положили в аккурат на крещение. Вскоре и родила. Ни с кем не советуясь, назвала сына Владимиром. Даже сама удивилась такой своей решительности. Она помнила, как мучительно долго искала имя старшему, Юрию. А тут вроде бы пришло само — Володя, Волошко; что-то крупное, круглое.
Дитя и вправду удалось таким, на «О» похожим. Когда Антон впервые взял его на руки, ему тоже почему-то показалось, что только «Володька» и никак иначе. Оляна Саввишна, прабабушка новорожденного, называла его по-своему, вернее, чисто по-новоспасовски — «Ладимир». Охрим Тарасович именовал внука «Валашком». Суя в колыбельку огромный, задубелый от работы и возраста указательный палец, щекоча им дитя и видя, как оно в ответ резво сучит ручонками-ножонками, удивленно заключал:
— Глянь, чисто валашок брыкается!
ebooksa