— Окунь — то плохо: хищник, — заметил Андрей Николаевич.
— Зато уха добрая!.. — возразил Антон. — О, вспомнил, ерш. Тоже для ухи пригоден.
— Стерлядку бы запустить. — Секретарь обеими руками пригладил волосы, кивнул в сторону карты. — Озеро обсадим лесом, откроем зону отдыха. Колхозы, конечно, подключатся — земля ведь ихняя. Делить с ними не станем, что городское, что слободское. Наши интересы здесь будут едиными. Бердострой потребен не только городу. Он поднимет уровень реки. А это и полив земель, и водопои для скота. Новоспасовским и петровским грядинам, подсобному хозяйству — все они ниже плотины расположены — воду тоже дадим. Уровень реки станем регулировать. В будущем займемся расчисткой устья Берды, углубим русло, начиная от моря до самой плотины. Реку необходимо восстановить. Открыть ее родники, укрепить берега вербой, лозами. Берда еще послужит нам. Должна послужить…
Когда после горкома поднялись по широкой суставчатой лестнице на гору, подошли к дому, в котором живет Гнат, когда отдыхали на краю обрыва, глядя вниз на город, Гнат рассказал о том, как освобождали Бердянск. Антон, казалось, слушал его, кивал согласно, но перед его глазами возникали иные картины. Он вспоминал май сорок пятого года. Балтийское побережье. Аккуратные немецкие городишки у моря, не тронутые разрушением, уютные, точно из сказок пришедшие. Каналы, газоны, стриженая травка, подрезанные деревья. По красно-кирпичным стенам зданий и глухих высоких заборов вьется сплошным ковром плющ. Балконы голубых, розовых, желтых домишек смотрят на крохотные площади, где, по обыкновению, поднимаются фонтаны или статуи. Все пространство вокруг заполнено солнцем и густым духом сирени — даже липкая сладость в горле ощущается. Никак Антон не мог поверить в то, что вот из этих райских обиталищ вышли те, кто жег, насиловал, грабил. Все здесь говорило о мире, добре, о благочестии. Неужели в этих кирхах проповедовали не братство, а разбой?! Неужели по этим гладеньким плитам ступали будущие садисты?! К чему же тогда эта тишина, умиротворенность, красота побережий, целебный воздух лугов?.. Или, может быть, им все это надоело, прискучило и захотелось грохота разрывов, крови, человеческих стенаний!.. А может, красота была не подлинной — деланной? Может быть, добропорядочность и благочестие — всего навсего скверные маски, которые тут же были отброшены, явив миру истинное лицо?.. Как все это понять? Как дойти до сути?.. У них у каждого ведь была своя святыня: ну, если не какой-то там высочайший духовный идеал, то хотя бы, скажем, мать, отец, братья, сестры, дети, наконец! Свой дом, свои боги в доме, которым молились, которым верили, у которых просили счастья. Были ведь совесть, понимание добра и зла, страх перед возмездием, уважение к другому человеку, а значит, и иной нации с ее языком, верой, обычаями. Допустим, им не нравился наш общественный строй, наш образ жизни, пусть он был им даже ненавистен. Но зачем же убивать грудных младенцев, жечь избы, вешать стариков, истреблять все живое? Кто дал право пришлому распоряжаться в чужом доме? Или, может быть, ими руководила только жажда наживы, и была она до того одурманивающей, что затмевала все остальные чувства, вызывая к жизни все самое низкое, что есть в человеке?.. И это отсюда, из этих гнезд, из этой красоты вылетали кровожадные коршуны? Да пропади она пропадом такая красота!
Антона душили узкие улицы, пряничные домики, обвивал горло сухими щупальцами шершавый плющ, горчила глотку сирень, дурманило голову густое, липкое, как кровь, солнце…
Берда гневилась, бурлила на порогах. Но, в сущности, она невзрачная и слабомощная. Даже не верится, что это ради нее пригнали сюда такую силищу. Вверх по течению лежат пустоши, балки, волчьи буераки. Сухая земля с выходами каменных пород кажется мертвой. На ней лепится мелкая травка да всякие колючки. Отары овец, перекатывающиеся с бугра на бугор, находят здесь себе пищу, иной же скот найти ее не может. В знойный полдень тут до одури сладко пахнет чабрецом и полынью да в низинках дурман-травою. Горячий ветер гонит перекати-поле, шипит по-гадючьи в сухих, редко раскиданных по выгоревшему пространству былках будяка. Медовый цветок этого колючего уродливого растения, горя лиловой верхушкой, является единственным украшением мертвой земли.
Мертвая… Совершенно мертвая, но чем-то до колючей тоски дорогая. Над ней кугикает кобчик, кружась в знойной высоте. Над ней высвистывает суслик, плачет чайка, залетевшая сюда невесть зачем от самого моря. В каменных скелях воркует сизая горлица, верещат темные щуры. Царство ящериц и пауков, царство ужей и ядовитых змей, места заячьих укрытий и лисьих нор. Над водными плесами стаи птиц и комарья. В плесах — сомовьи ямы. На мелководье — заросли куги и камыша, где прячутся окуньки и полосатые щуки. Броды-переезды, где воробью по колено, и темные глуби, где дна не достать. Пекучее солнце, жесткий ветер, обжигающий гортань, пресный запах степлившейся, затянутой ряской воды — как освободить свою память от вас, как оторвать вас от сердца?!
Антон остановил свой мотоцикл у створа будущей плотины. Внизу, на площадке отсыпа, работал бульдозер Пэти-тракториста. Машина крутилась волчком, разравнивая щебенку, которую то и дело подвозили самосвалы. Иной раз, подхватив огромным, вытертым до белого свечения щитом кучу камней, бульдозер гнал ее до самой кромки насыпи. И только когда камни с шипением и грохотом шли вниз, а выдвинутый вперед щит повисал в воздухе над обрывом, бульдозер, визжа многочисленными колесиками, несущими гусеницу, останавливался. Ему задавали обратную скорость, и он, пробуксовывая по серой каменной крошке, стуча траками, оглушающе тарахтя дизельным двигателем, подавался назад, на исходный рубеж, чтобы снова, нацелясь на кучу щебня, грабануть его с ходу, заровнять на площадке или спихнуть по откосу.
«Рисково дергает», — подумалось Антону. Он решил спуститься вниз, поговорить с бульдозеристом, поубавить ему лихости. Но не успел. Бульдозер, скрежеща металлом, никак не мог осилить препятствие. Он отходил назад, с ходу впивался в отсыпь, чуть сдвигая камни, начинал пробуксовывать, мотор от напряжения едва ли не глох. И вот, взяв разгон, немного подняв резак, машина вклинилась в горку, легко перемахнула через нее и, не сумев задержаться на площадке, клюнула носом, посунулась вместе с осыпью в воду. Она уперлась выставленным вперед резаком в каменистое дно реки, половина радиатора оказалась в воде. Зад машины занесло вправо, уперло в валун. Двигатель заглох.
Оставив мотоцикл на горке, Антон опрометью скатился вниз.
Упираясь каблуками в текучую осыпь, съехал к самой воде. В нос ударило чадным водочным перегаром, прогорклым запахом сырого лука. Первым появилось желание взять в руки ключ и стукнуть им по одурманенной башке бульдозериста. К счастью, удержался, не стукнул. Взял Пэтю за небритый, слегка рассеченный, с натеками крови подбородок, повернул к себе, негромко спросил:
— Довоевался?
Пэтя посмотрел на Антона густо-карими мутно-налитыми глазищами, слегка улыбнулся крупными подпекшимися губами, едва заметно шевельнул белыми заедями.
— Не тарахти, Баляба, не перегревайся… Зараз поставлю рычаг на задний ход, и окажемся с тобой наверху.
— А двигатель заведешь? — подрагивая от холодного бешенства, тихо просипел Антон.
— Проще простого! Счас жиману — и вылетим перышком. Глянь!
Но мотор не заводился. Пэтя, нисколько этим не обеспокоенный, принялся рассказывать Антону анекдот, относящийся к подобному случаю.
— Кончай лить бурду! — Баляба посмотрел в скуластое, темнобровое, по-южному красивое лицо Пэти и мысленно упрекнул себя: «Знал же, что такое может случиться, и не предостерег».
…Накануне Антон заметил, что Пэтя стал неразговорчивым, снулым — недобрый признак. Решил не упускать его из виду. Однако пока утрясал дела с Гнатом Дымарем, сидя в голубом деревянном вагончике, пока давал задания скреперистам на следующий день, Пэти и след простыл. «Ищи ветра в поле, — сплюнул с досады, — загуляет хлопец…»
Перед заходом солнца, по пути домой, заехал на подворье Таранов, где по-прежнему оставался жить Охрим Тарасович. Он не переходил в новую хату, потому что «не хотел мешать молодым», как сам часто говаривал. У крыльца дома Антон заметил мешок с зерном. Вышедший на звук мотоцикла Охрим Тарасович объяснил сыну:
ebooksa