— Кокой хороший!.. — упирая на «о», поприветствовал его Бестужев.
Не выпуская винтовки из рук, Антон обнял друга, больно прижав ствол к его левой лопатке. Показавшийся из-за кормовой орудийной башни рассыльный шумнул на ходу:
— Баляба! Старпом спрашивает, что за свалка у сходней?
— Братана повстречал! — нисколько не смутившись замечанием, ответил Антон. — Греби, мореход, на «коробку»! — пригласил и словом и жестом. Улыбнулся, подумав про себя: «Бестужев… И свела же дорожка».
Новоприбывшие пошагали за рассыльным по правому борту, вдоль минных рельс. Находясь уже на расстоянии, Бестужев оглянулся назад, спросил:
— Тонь, а где наши боцманята, не знаешь?
— Как не знать! — оживился Баляба. — Вон, погляди на Кроншлот, — кивнул на каменные казематы островка, что на той стороне фарватера темнеет, — один на бронекатерах «полундру огребает»…
— Кто?
— Бултышкин, такелажник!
— Алышев где?
— Толстяк-то? Водяной его знает! Должно, на Балтике.
— Объяснил!..
— Заходи. Скоро сменяюсь с вахты. В жилой палубе, третий кубрик…
Тимофей помахал рукой: ладно, мол, теперь на одной посудине служим, никуда не денешься, найду.
По боевому расписанию Антон Баляба числится в третьей боевой части. Его пост у первого торпедного аппарата. И получается так, что в обычное время, в спокойный час, возится с одним: швабры, щетки, кранцы, тросы, тенты, шлюпки и много прочего бегучего и стоячего такелажа; а по тревоге летит в иное место: к широкому массивному аппарату, который с мурлыканьем и масляным чмоканьем вращается вокруг своей оси, в четырех трубах которого серебрятся холодные тела длинных скользких торпед.
Баталер Тимка Бестужев, товарищ по боцманской школе, заслышав сигналы тревоги, тоже бросает свое заведование, свои «шмутки» и торопится в носовую орудийную башню: приписан к комендорам. Недавно ходили на артиллерийские стрельбы — отличилось первое носовое башенное орудие. Командир корабля приказал играть большой сбор. Когда экипаж судна был выстроен вдоль обоих бортов, Лотохин сам вызвал из строя артиллерийскую прислугу башни, поставил комендоров в ряд, как раз у торпедного аппарата, что поближе к корме, и, высокий, сутуловатый, надвинув низко на глаза лакированный козырек фуражки, подошел к каждому, руку пожал. Тимофея Бестужева тоже не обошел. Антон, глядя на друга, с завидной подумал: «Удостоился Тимоша».
Сегодня подошла Антонова очередь. Эсминец готовился к торпедным стрельбам. Но предчувствие у Балябы почему-то недоброе. С чего бы это такое? Хуже всего, что Антон думает об этом без волнения, без интереса, а так спокойно, будто речь не о нем, а о постороннем.
Что-то случилось с Антоном непонятное, необъяснимое. Занедужил Антон странным недугом. Всегда рвавшийся на корабли, жадно глядевший в море, завидовавший бывалым морякам, подражавший им во всем, — вдруг остыл, замкнулся в себе. До горькоты в горле обрыдло все, опостылело. И кубрик его душный с низким металлическим потолком, и подвесная койка парусиновая, которую он при побудке снимает с крюков, сворачивает, обтягивает шнуровкой, относит в сетки, и рундуки с жестяными дверцами, где хранятся матросские вещи и на которых, сдвинув их в плотный ряд, спят старшины. Раньше, словно дорогую музыку, ловил повизгивание ревунов, удары колокола, скворчиные пересвисты боцманских дудок. Раньше, как дорогие сердцу картины, ловил глазом рейдовые огни: зеленые, белые, красные, желтые, ловил перемигивания световых семафоров. Теперь же они вызывают только досаду, только раздражение. Век бы не видеть, век бы не слышать всего этого.
Откуда взялась такая хвороба? Как ее лечить? Не знает он. И навряд ли знает кто другой.
Мичман Конопля однажды заметил:
ebooksa