Другой игумен – Дорофей, настоятель монастыря Кедронон, покинувший партию Фотия, затем вернулся в нее, – возвратился к тем, кто боялся, что потерял его навсегда. Ему сразу же все простили. «Вы плачете и стонете о том, что когда-то были отделены от моей любви во Христе, и делаете хорошо, потому что это добродетель – оплакивать потерю милости, это добродетель – не только желать встать, но еще и горько сожалеть о своих предыдущих падениях. Поэтому я далек от того, чтобы упрекать Вас за прежнее несогласие с нами, учитывая искренность Ваших нынешних чувств и их совпадение с моими. Я прощаю Вас без всякой отсрочки, настолько я благодарен Провидению, которое управляет всем с изумительной мудростью». Затем, словно для того, чтобы скрепить восстановленную дружбу и завоевать доверие своего адресата, патриарх делает ему несколько доверительных признаний о положении дел в своей партии: «Из тех, кто разделял мои мнения, тех, кто остался им верен, не так уж много. Что касается остальных, то страх, нависший над их головами, уничтожил их мужество, их убедили играть роль льстецов, некоторые даже объявили себя моими противниками, причем с такой дерзостью, которой я точно не ожидал. Поэтому то, что Вы засвидетельствовали мне свою искреннюю и мужественную дружбу, – большая хвала Вашему нынешнему настроению, надежный залог Ваших чувств на будущее извинение за прошлое. Этот поступок достоин славы и чести у того суда, который не может быть подкуплен никаким подарком».
Фотий вмешивался в дела монастырей не только в упомянутых сейчас особых случаях. Его влияние на них ощущалось каждую минуту: он постоянно писал письма игуменам о том, как, по его мнению, надо управлять монахами, и письма простым монахам, которым советовал избегать греха, любить бедность, высоко ценить монашескую жизнь, «эту жизнь ангелов, эту жизнь святых», и т. д., а если монах был отшельником, советовал также любить одиночество, при котором добродетель бывает легче, а небо ближе.
Когда одному из этих монахов случалось пасть, патриарх сразу спешил написать ему либо со снисходительностью, которую вряд ли можно назвать похожей на слабость, либо с безжалостной суровостью и жестокостью отчаяния. Святой Феодор Студит умел находить, чтобы вернуть на верный путь своих падших братьев, слова, столь же полные суровости к греху, но, когда он говорил о грешнике, они становились целебным бальзамом и были полны ласки и милосердия, которые читатель напрасно стал бы искать в письмах Фотия.
Есть ли письмо холоднее, чем то сухое послание, которое Фотий направил монаху-отступнику Митрофану? «Ни один смертный человек, даже самый совершенный из людей, не бывает полностью чист; ни один преступник не лишен добродетели полностью. Эта древняя догма и в наши дни подтверждается верованиями и поступками людей. Не противоречь ей своим примером, стараясь показать, что в тебе совсем нет добродетели, и стать басней для грубого народа».
Евфимию он писал: «Я очень боюсь, что в облике человека скрывается демон. Дай Бог, чтобы ты не вынудил меня произнести эти слова, но ты показываешь нам собой образ Антихриста». Другому падшему монаху по имени Павел он написал: «Если ты не покаешься, тебе останется – я говорю это, хотя и с трудом – только посмотреть на петлю Иуды».
Не таким странным образом говорил бы даже с самыми закоренелыми грешниками епископ, который хоть сколько-нибудь заботился бы о спасении доверенных ему душ. Такой епископ не доводит их до отчаяния, и, чтобы вернуть их на верный путь, он способен пожертвовать своими склонностями, своей выгодой, своей жизнью. А Фотий, как видно по этим примерам, в первую очередь беспокоился о пользе для себя самого: он думал о своей партии и своих делах больше, чем о спасении душ своей паствы. Монаху Павлу он писал: «Если ты раскаешься в том, что ты в порыве безумия сделал во вред мне, а вернее – во вред собственному спасению, то не отчаивайся». Монаху Савве он написал: «Знай, что меня гнетут недоумение и горе не оттого, сейчас все кости в игре легли плохо для меня, а оттого, что когда-то ты мне казался одним из моих друзей».
Фотий любил, чтобы епископ и его подчиненные-монахи обменивались маленькими подарками в знак дружбы. Его очень трогали такие подношения, он поощрял и много хвалил их. Это были, пусть в наивной деревенской форме, доказательства привязанности, они означали, что дружеская связь сохранится в будущем. Монах-отшельник Зосима прислал ему со своих гор большой запас каштанов и грибов. Фотий написал в ответ: «Ты доставил мне большое удовольствие своими подарками с гор, но не их поистине царским изобилием. Ты наносишь ущерб горам, ты разоряешь свое царство». Монаху Афанасию он написал: «Ваша Святость, подарки, которые Вы прислали мне, доставили мне сильнейшую радость; они – знаки истинной дружбы, которая будет становиться лишь сильней и прекрасней». Игумену Дорофею он прислал такое письмо: «Ваш подарок свидетельствует об истинной дружбе, но, посланный в таких обстоятельствах, он является залогом горячих дружеских чувств; среди таких опасностей он говорит об усердии в вере, достойном мученика». Сам он тоже вознаграждал подарками своих друзей за их преданность: его главный агент, монах Афанасий, получил от него в дар распятие, «потому что по примеру Христа, нашего истинного Бога, распял себя – пригвоздил себя к миру и повелителю мира».
Фотий также охотно оказывал монахам, с которыми вел переписку, какие-нибудь деликатные услуги: он правил литературные сочинения монаха-философа Никифора, которому желал, чтобы тот стал знаменитым благодаря своим книгам. Фотий извинялся перед Никифором, что еще не прислал ему книги, которые были тому нужны, но тот не очень ясно указал, что именно нужно, и нужно было бы послать ему целую кучу томов. Патриарх адресует философу несколько легких замечаний, но главным образом делает ему комплименты: его работы прекрасны во всех отношениях и написаны восхитительным почерком, все правила риторики и грамматики соблюдены в них полностью.
Так ловкий патриарх, чей плодовитый ум всегда подсказывал много средств и возможностей, умел применить к каждому человеку то средство, которым мог всего надежней и крепче привязать его к себе. Монах Арсений был известен своим благочестием – Фотий польстил ему, в преувеличенном и патетическом стиле попросив, чтобы Арсений помог ему своими молитвами так же, как льстил своими похвалами литературному честолюбию Никифора. «Встаньте перед Господом, – писал патриарх, – молите Творца быть мягче к Его творению, поднимите к нему Ваши святые руки… Восхвалите перед Ним то, что нужно (вы лучше меня знаете, что именно), чтобы оно исполнилось. Ведь те, у кого чистое сердце, видят Бога (насколько это возможно человеку) и лучше других понимают, какими средствами его можно умилостивить. В этом посольском деле возьмите посредницей Деву, Мать Слова, молите ее о помощи, опишите ей нашу большую слабость и нашу несказанную нищету; она умеет сострадать несчастьям естества, которое у нее таково же, как у нас. Обратитесь также к множеству мучеников, которые, пострадав ради Христа, готовы помогать тем, кто страдает как они. Я чувствую сладостную надежду, что наши желания будут удовлетворены; для этого нужно лишь одно – Ваши настойчивые молитвы, Ваши пылкие просьбы».
Фотий позже уверял, что именно благодаря молитвам того же Арсения он излечился от тяжелой болезни, которую назвал «прихожая смерти». «Благодаря Вашим молитвам, – писал ему патриарх, – болезнь немного ослабла, и Бог продлил мою жизнь – может быть, чтобы я покаялся. Если бы я смог это сделать!»
Так за десять лет своего первого пребывания епископом Фотий использовал все возможности своей ловкости, расточал льстивые похвалы, обильно раздавал угрозы, пускал в ход лицемерное или жестоко преследование под предлогом самого пылкого стремления к порядку среди монахов и к соблюдению канонов.
Император Михаил Третий, который нашел в нем патриарха, всегда снисходительного к его слабостям, предоставлял ему полную свободу и щедро осыпал его своими милостями. По указу императора Фотий стал попечителем всего имущества, оставленного в наследство церковным учреждениям. Став таким образом по милости императора верховным капелланом-распорядителем общественных пожертвований, патриарх использовал новую должность как еще одно средство приобрести себе сторонников. Даже его ученость служила этой цели: в своем дворце он основал школу, в которую никто не мог поступить, дав перед этим письменное обещание, что в делах церкви он неизменно будет согласен с мнениями Фотия.
Проведя на патриаршем престоле десять лет, он надеялся, что победил всех, кто ему сопротивлялся. Считая себя достаточно сильным для того, чтобы больше не остерегаться римской церкви, Фотий начал распространять в Константинополе, в Болгарии и на всем Востоке те послания, в которых упрекал латинян, называя грубейшими ошибками те их обычаи, которые не походили на принятые в греческой церкви.
От своего имени или от имени императора он стал издавать каноны, постановления соборов, императорские законы, исторические труды, всевозможные полемические сочинения, чтобы установить главенство нового Рима над старым. Потом на съезде, который проходил под председательством Михаила Третьего летом 867 года и на котором места трех восточных патриархов занимали три выбранные Фотием монаха, патриарх объявил, что лишает Николая сана папы. Казалось, патриарх победил, но через два месяца, ночью 23 сентября 867 года, Михаил Третий неожиданно был убит. Через два дня, 25-го числа, новый император Василий Македонянин приказал Фотию покинуть Константинополь и удалиться в монастырь. На престол патриархов был торжественно возвращен Игнатий.
Изгнанный в город Скепе, один из самых красивых портов побережья Европы, находившийся на краю Босфора, Фотий мог бы, упражняясь в религиозных добродетелях, забыть свое прежнее величие. Там было несколько монастырей, которые могли бы напомнить ему о недавних падениях, похожих на его собственное. Один из них был основан его дядей, патриархом Тарасием, в том монастыре находилась и могила Тарасия. В другом благочестиво окончил свои дни святой константинопольский патриарх Никифор, отправленный в изгнание Львом Армянином.
Но монастырское уединение не уничтожило надежду Фотия вернуться и не угасило его честолюбия. В то время ему было пятьдесят лет, это возраст силы, и он рассчитывал, что в столице, привыкшей к многочисленным переворотам, для него еще наступят лучшие дни. Желая подготовить это будущее, которое он доверчиво и самоуверенно воображал себе, Фотий, имевший в изгнании достаточно свободного времени, написал множество писем, укрепляя ослабшее мужество своих друзей, поддерживая прежние связи и создавая новые, готовя необходимые средства и способы для достижения своей цели. В этой переписке видны самые разные чувства – то смирение, то гордость, то страстное желание мести, то мягкость и готовность простить, то гнев, то покорность судьбе; слова текут то как бешеный поток, то как мирный ручей. Последовательность мыслей и подбор слов – все отлажено умело и изобретательно, с твердым намерением произвести на читателя сильное и прочное впечатление. Даже противники Фотия признавали, что он обладал невероятной силой убеждения.
«Это было время писать (сегодня нужно молчать), – обращается он к монаху Арсению, – время, когда во всей империи был полный покой, когда добродетель, которую теперь осмеивают, была в чести и благочестие процветало. Истина (куда она теперь удалилась!) могла свободно звучать на общественных собраниях. Жизнь монахов, которые стараются подражать святым, тогда казалась завидной; священники и епископы выделялись блеском своих добродетелей больше, чем своими священными регалиями. Но теперь что я Вам напишу? Разве что жалобы, похожие на жалобы Иеремии, потому что наши нынешние несчастья не менее нестерпимы, чем его беды. Какие стоны были бы достаточны при таком потоке зла? Бедствия, которые обрушиваются на нас одно за другим, осушили источник наших слез. То, что священно, осквернено и растоптано, Святого Духа недостойным образом бесчестят нечестивые книги и еще более нечестивые сердца. Пустыни, горы, пещеры и самые дальние края мира с большим трудом защищают священников Господа и епископов, бежавших от суровых условий тюрьмы или далекого изгнания. Церковь Бога растерзана, верные ей рассеяны по миру, пасторы вынуждены скрываться; с одной стороны – страх перед Богом, с другой – страх перед людьми».
Он не перестает повторять, что его дело – дело Иисуса Христа, пишет, что с ним добродетель, истина и справедливость, а вдали от него теперь только нечестие и ложь. Что сказать? Молитв больше нет; больше нет ни добродетели, ни свободы, ни справедливости: беззаконие выросло непомерно, нарушены законы божеские и человеческие.
Фотий не только говорил, но и действовал в согласии со своими принципами. Хотя Вселенским собором 869 года он был осужден и лишен епископского сана, он по-прежнему считал себя истинным главой константинопольской церкви, что вера и религия сконцентрированы в нем, что каждый, кто уходит от него, становится раскольником или еретиком. В дни своего первого патриаршества он сумел превратить свою партию в очень прочную структуру и очень крепко привязать к себе всех членов своей общины. Даже в изгнании у него оставались его изумительная активность, научные познания, красноречие, знание людей и огромный дар обольщения. В своей непобедимой гордости он нашел такую силу для сопротивления превратностям судьбы, что десять лет борьбы не поколебали его мужества и не утомили верующих его церкви. Ведь у Фотия была своя церковь, которая существовала внутри православной церкви, а точнее, была направлена против нее. У фотиан была мощная иерархическая организация, были собрания и храмы. Их вождь, хотя и был в изнании, пользовался поддержкой преданных ему друзей, нескольких верных монахов, благодарных учеников, и защищенный небрежностью или симпатией императорских чиновников сумел не только сохранить эту церковь, но даже укрепить и увеличить ее. «Умножайте, увеличивайте паству Христа, – писал он Григорию, архиепископу Сиракузскому, который был одной из самых крепких опор его партии, – производите рукополагайте и посвящайте в сан, стройте и освящайте храмы».
Захарию, митрополиту Антиохийскому, он советовал широко открыть двери для тех, кто желает начать монашескую жизнь. Не все ли равно, каким путем они удалились от зла и приняли «философскую жизнь», если они исповедуют те же взгляды, что он? И даже смерть за его дело или в одной общине с ним – разве не самая славная судьба, о которой человек может мечтать?
ebooksa