Монахи и императоры
Глава 1
Религиозные столкновения: императоры-монофизиты
Среди вопросов, по которым монахам и византийским императорам приходилось постоянно общаться, на первое место нужно поставить религиозные споры, которые возникали один из другого, почти непрерывно следовали один за другим, и казалось, что никогда не прекратятся окончательно. Как все греки, монахи были одержимы страстью к исследованию религиозных догм; они наслаждались тончайшими богословскими рассуждениями о божественной сущности, о тайне Святой Троицы, о соединении в Христе божественной и человеческой природы; они охотно считали себя защитниками находящейся в опасности ортодоксальной веры и провозглашали себя такими защитниками.
А императоры не упускали случая вмешаться в эти споры. Константин Великий подал пример такого вмешательства, которому стремились подражать все его преемники. Господин Диль пишет, что этот император «со следующего дня после Миланского эдикта по-хозяйски вмешивался в смуту, которая терзала африканскую церковь, принимал жалобы донатистов, созывал соборы и, наконец, организовал диспут в своем собственном суде, сам произнес приговор и сделал карами для осужденных церковью наказания, предусмотренные гражданскими законами. Позже, когда на Востоке загорелся пожар арианской ереси, император собрал и сам возглавил собор, руководил диспутами епископов, исполнял их постановления, приказал составить Символ веры и поставил себе задачу внедрить этот документ в христианское общество. Как сообщает Евсевий, император сидел среди прелатов, словно был одним из них, и говорил, что рядом с епископами, которым поручено заботиться о внутренних делах церкви, он – призванный Богом епископ по внешним делам».
По примеру Константина императоры, занимавшие после него византийский трон, претендовали на право вмешиваться в чисто богословские вопросы и решать их по-хозяйски, хотя эти вопросы не имели никакого отношения к обязанности людей подчиняться гражданской власти. Не следует представлять их себе такими, как правители в наших современных обществах, чьим полномочиям при каждом шаге ставят предел уверенные в своем праве на это защитники границ, – духовный авторитет или свобода отдельного человека. В Византии было иначе: в компетенцию императора входило все. Он был не только верховным военачальником, главным законодателем, живым законом, абсолютным господином всех своих подданных, он был в числе духовенства и выполнял обязанности служителя церкви. На соборах его приветствовали как первого из священников, доктора православной веры. Как старинные французские авторы называют римского понтифика Апостолом, так императора Византии называли «Равный апостолам».
Конечно, в этих приветственных возгласах на соборах и этих торжественных именованиях не следует видеть проявление богословских верований – не больше, чем в пышных титулах императора «святейший, божественнейший, благочестивейший, любимый Христом», в слове «божественнейший», которым называли написанные или произнесенные им слова, в эпитете «священный», который применяли к его дворцу, его спальне, его казне и даже к конюшне, где жили его лошади. Но трудно отрицать, что все эти пышные титулы, которые своей восточной преувеличенностью так сильно возмущали Лиутпранда и даже теперь удивляют нас, людей с западными привычками, были подсказаны глубоким преклонением и вполне религиозным уважением; для своих набожных подданных и в первую очередь для себя самого базилевс был живым образом Бога на земле и наместником царя небесного.
Его постоянное вмешательство в дела церкви доказывает, что императорское правительство претендовало не на пустые почетные титулы, а на право надзора и руководства во всех церковных делах. Император был не только верховным владыкой в делах церковной и монашеской дисциплины; он лично назначал патриарха, он утверждал избранных епископов, игумен перед вступлением в должность получал от него символ своей власти – пастырский посох.
Все епископы империи должны были полностью зависеть от него, как все остальные государственные чиновники: он определял взаимоотношения между ними и размеры их епархий; даже константинопольский патриарх был для него только «министром по делам культа, его наместником», а решения Вселенских соборов по вопросам дисциплины и догматики были обязательны для подданных империи, только если были одобрены императором.
Более того, император не ограничивался вмешательством во внешние дела церкви. Он слишком часто принимал непосредственное участие в богословских дискуссиях; «по собственной прихоти он мог вмешаться в бой на богословском диспуте, предлагать новые толкования текстов Писания, сочинять формулировки, которые императорская подпись превращала в религиозные догмы», – пишет господин Диль. Это была серьезная опасность для свободы вероисповедания, поскольку у императора-богослова, кроме гражданского законодательства, всегда был, по словам того же Диля, «последний и неотразимый аргумент – костер», чтобы обеспечить победу своим взглядам и уничтожить несогласных.
Долго пришлось бы рассказывать об этой вспыхивавшей раз за разом непрерывной борьбе между императорской властью, которая вмешивалась в каждый религиозный спор, предъявляя притязания на то, чтобы руководить верой своих подданных, и беззастенчиво пользуясь своими правами, и совестью православных верующих – епископов, священников и мирян, которые становились защитниками ортодоксальной веры в силу положения, которое занимали в церкви, или побуждаемые своей горячей верой. Ведь все императоры Византии, в прошлом «патрикии, солдаты или пастухи», считали, что обязаны стать богословами, как только им вручили императорские регалии.
Но даже если императоры были такими набожными, как мы предполагаем, так интересовались тонкостями религиозного учения и так жаждали вести споры и устанавливать догмы, как рассказывают о них, то нужно признать, что почти всегда их если не толкали на этот путь, то по меньшей мере направляли по нему своими советами честолюбивые и снисходительные прелаты, которые поощряли императоров своим соучастием и низкой лестью. Это епископ-интриган Евсевий из Никомедии сумел настроить Константина Великого против сторонников Никейского собора и добился, что этот император вызвал Ария в Константинополь. Через несколько лет, в 339 году, он благодаря доверию к нему Константа добился низложения Павла, православного епископа Константинополя, и сам занял его место. На самом деле новый государь, еще более, чем его отец, склонный вмешиваться в церковные дела, был лишь слепым орудием придворных прелатов, сторонников Евсевия и влиятельных евнухов. Это другой епископ, Евдоксий Константинопольский (360–370), который крестил императора Валента и обратил его в арианство, используя свое влияние, вовлек этого императора в ожесточенную борьбу против католиков. А немного позже, в 428 году, Феодосий Младший точно так же принял очень суровый закон против еретиков по настойчивой просьбе патриарха Нестория, который, по словам историка Сократа, шел против обычаев церкви и сам подавал пример самой усердной нетерпимости.
Это по просьбе Диоскора, патриарха Александрийского и протеже евнуха Хризафия, слабый император согласился утвердить все решения «разбойничьего» Эфесского собора. Зенон своим «Энотиконом» 482 года открыто взял на себя роль законодателя в делах религии и попытался вернуть к православию монофизитские секты, отменяя этим решение осудившего их Халкидонского собора, потому что его побудил к этому патриарх Акакий, истинный сочинитель этой неудачной объединительной формулировки, которая не удовлетворила ни убежденных монофизитов, ни истинных православных и вскоре привела к расколу на тридцать пять лет с римской церковью.
Во время споров с монофелитами другие патриархи по примеру Акакия побуждали императоров обнародовать Символы веры, которые становились для подданных императора долгом совести. Иногда патриархи даже заимствовали имя государя для того, чтобы придать больше авторитета своим решениям и благодаря этому легче удерживать, пугая гражданской властью, в своем сообществе тех колеблющихся людей, которые не имеют собственных убеждений и всегда готовы пойти за более ловким или более сильным; так поступил Сергий в случае с «Эктесисом», а Павел в случае с «Типосом».
Легко можно было бы привести и другие примеры таких капитуляций ради выгоды. Именно так, сдаваясь снова и снова, слабые, снисходительные или честолюбивые прелаты поощряли вторжение гражданской власти в дела религии. Признав императора абсолютным властелином совести подданных и верховным судьей в вопросах веры, они, не заботясь о свободах церкви, продали императорам неотъемлемое право издавать законы по чисто церковным вопросам, считая, что эта защита поможет им добиться признания предложенных ими правил веры или облегчит распространение их еретических или раскольнических учений.
Похоже, что эта смиренная покорность императорской воле в вопросах веры ярче всего проявилась на Пято-шестом Трулльском соборе 692 года. Более двухсот восточных епископов во главе с константинопольским патриархом Павлом, «недостойным епископом Нового Рима», в своем обращении к императору Юстиниану Второму смиренно признав, что они беспечны и ленивы, что враг своими хитростями умножает порок на месте добродетели, заявили: «Христос, Господь наш, который управляет этим миром как кораблем и стоит у его руля, назначил Вас, наш благочестивый император, нашим мудрым лоцманом, чтобы Вы воистину направляли нас, объявляли всем мудрые слова, были стражем истины в этом мире и установили на земле царство рассудка и справедливости. Это императору, высокому во всех добродетелях, украшенному всеми достоинствами, исполненному благодати Святого Духа; это императору, оку вселенной, ослепительному и ничем не запятнанному свету для всех своих подданных Христос доверил свою церковь». Епископы по его приказу собрались вместе, но это император своей собственной властью будет предлагать им проекты постановлений, это он оказал церкви честь тем, что созвал собор, и тем, что поставит подпись под решениями Отцов. Эти документы Трулльского собора принесут императору на подпись раньше, чем всем епископам и всем патриархам. Его подпись, выполненная киноварью, стоит на первом месте под канонами; второе место было оставлено для подписи папы, но так и не было заполнено; догматические формулировки считались более значимыми, если были одобрены императором.
Из всего, что сейчас было сказано, можно сделать вывод, что императоров Византии можно упрекнуть в том, что они постоянно вмешивались в церковные дела, но в большинстве случаев, видимо, ответственными за это опасное вмешательство надо считать епископов, поощрявших и разрешавших это вмешательство из-за преступной слабости или низкой лести.
Именно это имел в виду папа Феликс Третий, когда в одном из своих писем к императору Зенону извинял, насколько мог, этого государя, которого так плохо научил его обязанностям патриарх Акакий. Папа писал так: «Все наши желания, все наши обеты, все наши стремления – чтобы константинопольская церковь, как всегда, была едина с нашей. Поскольку и наш, и Ваш город оба носят имя Рим, принятые в них верования – это одна вера. Они едины по имени и происхождению, пусть же они не будут разделены в религии. Не отвергайте мою просьбу: это блаженный Петр просит Вас в лице своего смиренного наместника, а в лице Петра Вас просит сам Христос, для которого невыносимо, что Его церковь может быть разорвана на части. Дай Бог, чтобы Ваша христианская душа не предпочла ему никого; Вы дали уже много ярких доказательств своей горячей приверженности католической вере, и если в Вашем усердии чего-то не хватает, то причина этого – отрава коварного Акакия, который для того, чтобы еще больше возвысить свой сан незаконными средствами не исполнил свою обязанность обучить Вас всем требованиям истинной веры, с которыми вам мешали ознакомиться заботы об общественных делах».
Акакий был еретиком и зачинщиком ереси, но и ортодоксальные патриархи часто не осмеливались открыто встать на сторону истины, против которой боролся государь, и не имели достаточно мужества и независимости, чтобы самостоятельно решиться на публичное заявление о своей ортодоксальности.
Таким был патриарх Иоанн Второй Каппадокиец. В глубине души он был на стороне православия, но при Анастасии из-за слабости осудил Халкидонский собор. Вскоре после вступления на престол Юстина, верного ортодоксальной религии, Иоанн решился публично заявить, что исповедует православие, только после нескольких настойчивых просьб народа и заверений, что при новом государе, вера которого православная, ему нечего бояться. Толпа, более православная, чем ее пастырь, кричала ему: «Сейчас же признайте святой собор! Император православный, чего вы боитесь?» – и продолжала кричать, пока патриарх не прекратил наконец свои колебания и не удовлетворил требования своего народа относительно вероучения.
ebooksa