Отлив

– Да, очень, – ответил Геррик.

– Так вот, я смотрел, как эти скафандры всплывали, и с них стекала вода, и они опять ныряли, и опять всплывали, и снова ныряли, а ловцы внутри них оставались неизменно сухими! И я думал, что все мы нуждаемся в скафандре, чтобы погружаться в мир и выходить из него невредимыми. Как, по-вашему, можно назвать такой скафандр?

– Самомнение, – ответил Геррик.

– Нет, я спрашиваю серьезно!

– Ну, так назовите его самоуважением! – со смехом поправился Геррик.

– А почему не благодатью? Почему не Божьей благодатью, Хэй? – спросил Этуотер. – Почему не благодатью Творца и Спасителя? Того, кто умер за нас, Того, кто поддерживает вас, кого вы ежедневно распинаете снова и снова? Нет ничего здесь, – он ударил себя в грудь, – ничего тут, – он постучал по стене, – и ничего там, – он топнул ногой, – кроме Божьей благодати! Мы ступаем по ней, вдыхаем ее, мы живем и умираем с нею, она составляет основу основ Вселенной. А какой-нибудь молокосос в пижаме предпочитает самомнение!

Большой непонятный человек возвышался над Герриком. Он, казалось, вырастал на глазах и излучал зловещее сияние. Однако в следующую секунду воодушевление покинуло его.

– Прошу прощения, – сказал он, – я вижу, вы не верите в Бога.

– Боюсь, что, в вашем понимании, нет, – ответил Геррик.

– Никогда не спорю с молодыми атеистами или с пьянчугами, – вызывающе сказал Этуотер. – Перейдемте на ту сторону острова, где берег выходит на океан.

Идти было недалеко, ширина острова нигде не превышала восьмой части мили, так что они шли не торопясь. Геррик чувствовал себя как во сне. Он явился сюда, раздираемый сомнениями; он приготовился к тому, чтобы разгадать эту непонятную глумливую маску, извлечь из-под нее подлинного человека и только тогда решить, как действовать. Холодную жестокость, нечувствительность к страданию других, неуклонное следование своим интересам, бесчеловечную образованность, бездушную воспитанность – вот что ожидал он найти, и ему казалось – нашел. Но то, что эта машина озаряется сиянием религиозного фанатизма, необычайно удивило его. И пока они шли, он тщетно пытался связать воедино обрывочные сведения, придать четкость расплывшимся очертаниям, ввести в фокус созданный им ранее образ человека, который шел рядом с ним.

– Что привело вас сюда, в южные моря? – спросил он.

– Многое, – ответил Этуотер. – Молодость, любознательность, романтика, любовь к морю и – вы, должно быть, удивитесь – интерес к миссиям. Миссионерство довольно основательно пришло в упадок, что уже не столь удивительно. У миссионеров неправильный подход к делу, в них слишком много поповского, провинциального, жеманного. Одежды, одежды – вот их главная идея, но одежды еще не есть христианство, так же как и они – не солнце в небе и не могут заменить его! Они думают, что церковный приход с розами, колоколами и уютными старушками, вяжущими на скамеечках в переулках, есть сущность религии. Но на самом деле религия жестока, как и Вселенная, которую она озаряет, – жестока, холодна и проста, но бесконечно могущественна.

– И вы обнаружили остров случайно? – спросил Геррик.

– Так же, как и вы! И с тех пор у меня появилось предприятие, колония и собственная миссия. Прежде чем стать христианином, я был мирским человеком. Я и сейчас мирской, и я выжал из миссии все, что мог. Никогда еще из баловства не выходило ничего хорошего. Человек должен смело стоять перед лицом Бога и заслужить трудом звание человека Тогда только я стану с ним разговаривать, но не раньше. Я дал беднягам то, в чем они нуждались: судью израильского, носителя меча и бича, я почти уже сделал из них новых людей, но ангел Господень поразил их, и их не стало.

Едва он произнес эти слова, сопроводив их взмахом руки, как они вышли из-под свода пальмового леса и оказались на самой кромке моря, напротив заходящего солнца. Перед ними медленно набегали на берег волны. Во все стороны от них, точно корявые кусочки коры, наделенные злобной энергией, суетливо разбегались по своим норкам крабы. Справа, куда сперва показал, а потом направился Этуотер, лежало кладбище: поле, усеянное обломками камней величиной от детской ладони до детской головы, и между ними – холмики из таких же камней; все это обнесено грубо сложенной прямоугольной стеной. Там не росло ничего, кроме одного-двух кустов в белых цветах, и, помимо холмиков и их наводящей тревогу формы, ничто не указывало на присутствие мертвых.

– «Здесь праотцы села… сном непробудным спят!» – продекламировал Этуотер, входя через незакрытую калитку внутрь. – Коралл к кораллу, камушек к камушку, – продолжал он, – здесь главная арена моей деятельности в южных морях. Одни были хорошие, другие скверные, а большинство, как всегда и всюду, – никакие. Тут лежит один, который вилял хвостом, как пес; если вы подзывали его, он несся к вам, как стрела из лука, а если он являлся незваным, надо было видеть его умоляющие глаза и заплетающиеся, пританцовывающие шажки. Да, теперь его заботы окончились, он покоится там же, где лежат цари и министры, а все его поступки – разве они не вписаны в летопись? А вот этот был с Пенрина; подобно всем пенринцам, он плохо поддавался укрощению – горячий, ревнивый, вспыльчивый, одним словом, с характером. Теперь он успокоился в мире. И так все они. «И мертвых погребла ночная тьма…»

Он стоял в ярком зареве закатного солнца, склонив голову, голос его звучал то мягко, то резко, в зависимости от того, что он говорил.

– Вы любили этих людей? – спросил Геррик, растроганный.

– Я? – переспросил Этуотер. – Избави Бог! Не принимайте меня за филантропа. Я не люблю людей, не выношу женщин. Если мне и нравятся острова, то лишь за то, что здесь мужчин и женщин видишь без всяких приложений, без париков и треуголок, без нижних юбок и цветных панталон. Этого я, правда, любил. – Он поставил ногу на холмик. – Он был настоящий дикарь с темной душой. Да, его я любил. У меня бывают причуды, – добавил он, пристально глядя на Геррика, – я способен увлекаться. Например, мне нравитесь вы.