– Даже не знаю, – сказала мама. – Должно быть, тот, кто жил здесь последним, сделал это в память о дедушке. У евреев есть обычай: когда кто-то умрет, зеркала закрывают в знак траура, предупреждая, что не стоит грешить честолюбием.
– Мы не евреи, – указал я.
– Красивый ритуал, вот и все. Это назидание: надо меньше думать о себе.
– Зачем здесь столько масок?
– А как без них в загородном доме? Вдруг захочешь отдохнуть от своего собственного лица? Я, например, себе надоела, хочу иногда меняться. Кстати, как тебе вот эта?
Я рассеянно водил пальцем по прозрачной маске, свисающей с оконной ручки, и мама обратила внимание на мой интерес. Отдернув палец, я ощутил, как холодок от запотевшего стекла переполз на предплечье.
– Надень ее, – нетерпеливо предложила мама. – Интересно, как ты будешь в ней смотреться.
– Она ужасна.
– Если боишься спать в своей комнате, можешь лечь с нами. Последний раз мы здесь спали в одной кровати, хотя тогда ты был еще совсем малыш.
– Как-нибудь справлюсь. Не собираюсь вам мешать – вдруг решите зачать еще одного ребенка?
– Не накликай, – усмехнулась она. – Все в жизни когда-нибудь повторяется.
Мебели в моей маленькой спальне было немного: походная раскладушка, застеленная попахивающей нафталином простыней, платяной шкаф у стены и зеркало, задрапированное пестрой шторой. С багета свешивалась узкая маска, составленная из шелковых зеленых листьев и украшенная изумрудными блестками. Она мне даже понравилась – но только до тех пор, пока не погас свет. В темноте листья напоминали чешую, а сама маска – морду ящерицы с темными глубокими глазами. Пришлось снова включить лампу и перевернуть маску лицом к стене.
Деревья росли почти вплотную к дому. Порой раскачивающаяся ветка стучала в стену, и мне казалось, будто кто-то скребется в дверь. Я просыпался, вновь уходил в дрему и просыпался вновь. На улице тонко завывал ветер; доносилось ритмичное металлическое пощелкивание, словно кто-то раскручивал велосипедное колесо. Я выглянул в окно, хотя и не ожидал увидеть ничего такого. В небе висела полная луна, и ее лучи пробивались сквозь темные качающиеся кроны деревьев подобно бликам от плавников маленьких серебристых рыбок, обитающих на больших глубинах.
У одного из деревьев стоял старинный велосипед с огромным передним колесом и до смешного маленьким задним. Переднее вращалось – оно и щелкало. К велосипеду подошел круглолицый светловолосый мальчик в белой ночной рубашке. При одном взгляде на него меня охватил невольный страх. Парнишка взялся за руль и вдруг склонил голову, будто прислушиваясь. Сдавленно вскрикнув, я отскочил от окна, и мальчик обернулся, уставившись в мою сторону серебряными глазами. Рассмотрев у него во рту такие же серебристые зубы, а еще ямочки на пухлых, словно у купидона, щеках, я нырнул в воняющую нафталином постель, поскуливая от страха.
Утром, с трудом продрав глаза, я обнаружил, что лежу под грудой одеял в родительской постели. Мое лицо трогали косые лучи солнца. На соседней подушке до сих пор остался отпечаток маминой головы. Я не помнил, как переметнулся ночью к родителям, и был рад этому провалу в памяти. Мне едва исполнилось тринадцать – в сущности, еще ребенок, однако своя гордость у меня была.
Я лежал, пригревшись, в сладкой полудреме, словно саламандра на теплом камне. Окончательно разбудил меня звук расстегиваемого замка-молнии. Отец, стоя у бюро, открывал дорожную сумку и, услышав шорох одеяла, обернулся.
Он был без одежды; утреннее солнце окрасило в бронзу его небольшое ладное тело. На лице у него я заметил ту самую маску с окна гостиной. Прозрачный щиток исказил его черты, – не узнать, если не приглядишься. Папа долго смотрел на меня пустыми глазами, будто забыл, что я сплю в их постели, а то и вовсе не знал, кто я такой. Из зарослей рыжеватых волос на лобке свисал толстый пенис. Я и раньше видел папу обнаженным, однако маска все меняла: теперь его нагота сбивала с толку. Отец разглядывал меня, не произнося ни слова, и это тоже обескураживало.
Я попытался выдавить из себя: «Привет, доброе утро!», и не смог – так отчего-то сдавило грудь. Меня вдруг осенило: а ведь я его не знаю, причем в самом прямом смысле этого слова. Не в силах выдержать взгляд отца, я отвел глаза, выскользнул из-под одеяла и вышел в гостиную, стараясь не перейти на бег.
На кухне звякнула крышка сковородки, зашумела вода, и я двинулся на звуки. Мама стояла у раковины, набирая чайник, и, услышав шаги, бросила взгляд через плечо. Меня смутил ее утренний наряд. На ней была отделанная стразами черная кошачья маска с блестящими усами; одеться она оделась, однако короткая футболка с надписью «MILLER LITE» едва прикрывала бедра. Когда я вошел, мама наклонилась к мойке, сверкнув узкими черными трусиками. Она улыбнулась, увидев меня, и я несколько приободрился. Во всяком случае, меня не разглядывали как незнакомца.
– Оладьи уже в духовке, – сказала мама.