Алевтина Романовна, выругавшись по-французски, сделала то же самое. Потом Мари Ларр. Куда деваться? Исполнил тот же нелепый ритуал и я.
В тесном чуланчике, ярко освещенном десятками тесно поставленных свечей, запах ладана, лампадного масла и воска стал почти невыносим, я еле дышал.
Разумеется, повсюду густо висели образа, но на аналое стояли не иконы, а две фотографии, побольше и поменьше. Маленькую я уже видел: Даша Хвощова в шляпке со страусовым пером. На большом снимке был мальчик в матросской форме – цесаревич Алексей.
– Первое, что я сделала, узнав про беду, – кинулась к Старцу, – заговорила, мелко крестясь на иконы, Кукуха. – Он помолился Богородице, и было ему Слово. «Жива твоя внучка, – сказал Григорий Ефимович, – но ее спасать надо. Молитвою. Не за нее моли – Бог этаким молитвам, за своих родных, мало слуха дает. Молитва сильна, когда она не за свойное, а за всейное. Моли Бога за здравие и обережение Дитяти Российского – наследника Алексея. Он тяжко хворает, сердешный, помереть может. Его здравие у Бога отмолишь – и свою внучку спасешь». Повелел мне сугубый аналой учредить. Вот он. Тут неустанно и молюсь за обережение отрока Алексея.
– Сумасшедший дом, – пробормотала Алевтина Романовна. – Боже, а я так надеялась… Чтоб вам провалиться с вашими идиотскими молитвами!
Она резко повернулась, чтобы выйти, ударилась об стену, выругалась уже не по-французски, а по-площадному. Свирепо пнула дверь ногой и вдруг разрыдалась.
– Плачь, плачь! – закричала на нее страшная старуха. – Сама виновата! Таскалась по Франциям, пока дочку бесы крали! Я-то сразу туда помчалась, каждую травинку на коленях обползала, святой водой полила. Туфельку подобрала махонькую, ее тоже окропила!
Она показала на аналой, и я увидел, что за Дашиной фотокарточкой действительно лежит лаковая туфелька со сломанным высоким каблуком – совсем взрослая, только крошечного размера и потому кажущаяся игрушечной.
Мне было невыносимо жаль Алевтину Романовну, сильную женщину, которая сейчас, на моих глазах, корчилась в невыносимых страданиях. Ужасно потерять дочь. Еще ужаснее – думать, что вновь обрела ее, и опять потерять, теперь уже окончательно.
Самое же скверное, что всё опять оказалось пустыми хлопотами. Девочку я не спас, лишь бессмысленно сломал себе судьбу. Об этом сейчас и надо было думать.
У меня появилась одна мысль, требовавшая немедленного действия.
Я опустился на четвереньки, выполз наружу и побежал трусцой через дом.
XXIV
– Это Гусев. Без предварительной договоренности. По неотложному, – сдерживая волнение, сказал я в пневматическую трубку.
Константин Викторович сегодня, слава богу, был в Апраксине переулке.
– Минутку, Василий Иванович, – ответил секретарь. – Его превосходительство сейчас освободится.
А дверь не открыл. Меня это не удивило. У Воронина часто бывали разные таинственные посетители, с которыми не полагалось сталкиваться на лестнице. Однажды мне довелось видеть, как из подъезда выходит один из великих князей, а можно было тут встретить и нищего.
Я приготовился ждать, но очень скоро трубка ожила.
– Господин Гусев, вы здесь?
Щелкнул замок, створка приоткрылась, но прежде чем я шагнул внутрь, из двери вышла фигура, каких я тут еще не видывал. Отвратительная бабища, замотанная в черные тряпки и пахнущая кислятиной, всверлилась в меня неистово сверкающими припухшими глазами. Я отпрянул – вместо носа на плоском лице зияла проеденная сифилисом дыра.