Гостья

– Трудно сказать, – неопределенно ответил доктор, похлопав Франсуазу по руке. – Как только вам станет лучше, вы сделаете рентген, и мы посмотрим, как с вами быть.

– Вы пошлете меня в туберкулезный санаторий?

– Я этого не говорил, – с улыбкой ответил доктор. – В любом случае несколько месяцев отдыха – это не страшно. Главное, не беспокойтесь.

– Я и не беспокоюсь, – сказала Франсуаза.

Задето легкое. Месяцы в санатории. Возможно, годы. Это было так странно. Значит, все это могло случиться. Как он был далек, тот рождественский вечер, когда она считала себя запертой в окончательно определившейся жизни, а ведь ничего еще не было установлено. Вдалеке простиралось будущее, гладкое и белое, словно простыни, словно стены, долгая спокойная дорога по мягкому снегу. Франсуаза была неведомо кем, и внезапно становилось возможным неведомо что.

Франсуаза открыла глаза; она любила такие пробуждения, они не исторгали ее из отдыха, но позволяли с радостью осознавать их; ей даже не надо было менять положения – она уже сидела; она привыкла спать таким образом. Сон не был для нее сладостным и отчаянным пристанищем, это была деятельность среди прочих, которая осуществлялась в том же положении, что и прочие. Она неспешно взглянула на апельсины и книги, которые Пьер разложил на ночном столике; перед ней простирался свободный спокойный день.

«Скоро мне сделают рентгеноскопию», – подумала она. Это было главное событие, вокруг которого выстраивалось все остальное. К результатам исследования она испытывала безразличие. Больше всего ее интересовало, как переступить порог этой палаты, где она провела взаперти три недели. Ей казалось, что сегодня она совершенно здорова и наверняка без труда сможет держаться на ногах и даже идти.

Утро прошло быстро. Занимавшаяся Франсуазой молодая худая темноволосая медсестра, приводя ее в порядок, вела долгий разговор о судьбе современной женщины и благородстве просвещения. Затем приходил доктор. К десяти часам прибыла мадам Микель, она принесла две свежевыглаженные пижамы, кофточку из розовой ангорской шерсти, мандарины, одеколон. Она присутствовала на завтраке, рассыпаясь в благодарностях медсестре. После ее ухода Франсуаза вытянула ноги и, лежа на спине с почти выпрямившимся телом, предоставила миру скользить к ночи. Он скользил, потом возвращался к свету и снова скользил – это было весьма мягкое покачивание. Внезапно оно прекратилось. Над кроватью склонилась Ксавьер.

– Вы хорошо провели ночь? – спросила она.

– С этими капельками я всегда сплю хорошо, – ответила Франсуаза.

Откинув назад голову, со смутной улыбкой на губах, Ксавьер развязывала платок, покрывавший ее волосы. Когда она занималась собой, в ее жестах всегда присутствовало нечто ритуальное и таинственное; платок соскользнул, и сама она снова спустилась на землю. С настороженным видом Ксавьер взяла в руки пузырек.

– Не надо к этому привыкать, – сказала она. – Потом вы не сможете без этого обойтись. Взгляд у вас станет застывшим, нос заострится, и вид будет пугающим.

– И вы сговоритесь с Лабрусом прятать от меня все мои пузырьки, – сказала Франсуаза, – но я вас выслежу. – Она закашлялась, говорить ей было тяжело.

– А я не ложилась всю ночь, – с гордостью призналась Ксавьер.

– Вы все мне подробно расскажете, – сказала Франсуаза.

Фраза Ксавьер вонзилась в нее, словно инструмент дантиста в мертвый зуб. Она не чувствовала ничего, кроме опустевшего места не существующей больше тревоги. Пьер слишком устает, Ксавьер никогда ничего не добьется: такие мысли еще присутствовали, но беспомощные и нечувствительные.

– У меня для вас кое-что есть, – сказала Ксавьер.

Она сняла свой плащ и вытащила из кармана картонную коробочку, перевязанную зеленой шелковой лентой. Франсуаза развязала узел и приподняла крышку. Под ватой и шелковистой бумагой лежал букет подснежников.

– Какие красивые, – сказала Франсуаза, – они похожи и на живые, и на искусственные.

Ксавьер слегка подула на белые венчики.