Гостья

– До скорого свидания, мадемуазель, поскорее выздоравливайте.

Хозяйка, коридорный и его жена выстроились в коридоре.

– До скорого, – ответила Франсуаза.

Ударившее ей в лицо холодное дуновение окончательно пробудило ее. У двери столпилась масса людей. Больная, которую несут в машину «Скорой помощи». Франсуаза часто видела это на улицах Парижа.

«Только на этот раз больная – это я», – с удивлением подумала она; ей не верилось в это до конца. Болезнь, несчастные случаи, все эти истории, издававшиеся миллионными экземплярами, это не могло стать ее историей, думалось ей всегда; она говорила себе это и по поводу войны; эти безликие, анонимные несчастья не могли произойти с ней. Неужели и сама я могу стать неведомо кем? А между тем она находилась тут, в машине, которая плавно трогалась с места. Рядом с ней сидел Пьер. Больная. Несмотря ни на что, это случилось. Неужели она стала неведомо кем? Неужели поэтому она оказалась такой невесомой, освободившись от самой себя и от этого удушающего эскорта радостей и забот? Она закрыла глаза. Плавно катила машина, и скользило время.

«Скорая помощь» остановилась перед большим садом. Пьер плотно закутал Франсуазу одеялом, и ее перенесли по обледеневшим аллеям, потом по застеленным линолеумом коридорам. Уложили на большую кровать, и она с наслаждением ощутила под щекой свежесть нового полотна. Все здесь было таким чистым, успокаивающим. Подошла маленькая медсестра со смуглым лицом, поправила подушки и тихонько поговорила с Пьером.

– Я оставлю тебя, – сказал Пьер, – к тебе придет врач. Я скоро вернусь.

– Пока, – сказала Франсуаза.

Она без сожаления отпустила его; она в нем больше не нуждалась; ей нужны были только врач и медсестра; она была некой больной, номером 31, всего лишь банальным случаем воспаления легких. Простыни были свежими, стены белыми, а ее состояние – безмерно блаженным; только и всего, надо было лишь довериться, отречься, это оказалось так просто, почему она столько времени колебалась? Теперь вместо болтовни улиц, лиц, ее собственной головы ее окружало безмолвие, и ничего больше она не желала. Снаружи от ветра хрустнула какая-то ветка: в этой неизбывной пустоте малейший звук распространялся широкими волнами, их можно было почти увидеть и коснуться; это до бесконечности отзывалось множеством колебаний, повисавших в эфире вне времени и завораживающих душу больше, чем любая музыка. Медсестра поставила на столик графин с оранжадом, прозрачным и розовым. Франсуазе казалось, что ей никогда не наскучит смотреть на него; это находилось там; чудо состояло в том, что некая вещь находилась там, без усилий, эта нежная свежесть или неважно что другое; оно пребывало там без тревог и досады и не уставало существовать; почему же ее глазам перестать восхищаться этим? Да, это было как раз то, чего тремя днями раньше Франсуаза не осмеливалась желать: освобожденная, довольная, она покоилась под сенью мирных мгновений, замкнутых на самих себе, гладких и круглых, словно галька.

– Вы можете немного приподняться? – спросил доктор. Он помог ей выпрямиться. – Так, хорошо, это ненадолго.

Вид у него был деловой и дружелюбный. Он достал из сумки какой-то аппарат и приложил его к груди Франсуазы.

– Дышите глубже, – попросил он.

Франсуаза вздохнула; это была нелегкая работа, дыхание у нее было коротким, и, как только она пыталась вздохнуть поглубже, ее пронзала острая боль.

– Считайте: один, два, три, – велел доктор.

Теперь он выслушивал спину, коротенькими ударами простукивал грудную клетку, подобно тому, как полицейский в кино прощупывает подозрительную стену. Франсуаза покорно считала, кашляла, дышала.

– Ну вот и все, – сказал доктор. Он поправил подушку под головой Франсуазы и доброжелательно посмотрел на нее:

– Это небольшая легочная инфекция. Вам будут делать уколы, чтобы поддержать сердце.

– Это надолго? – спросила Франсуаза.

– Обычно это проходит в течение девяти дней, но вам потребуется длительное выздоровление. У вас уже были проблемы с легкими?

– Нет. А что? Вы думаете, у меня задето легкое?