Гостья

– Именно так, – согласился Пьер. – Эта война часть моей собственной истории, вот почему я не согласился бы просто обойти ее стороной.

Лицо его сияло от удовольствия. Жербер с завистью смотрел на них обоих. Чувствовать себя столь важными друг для друга – это должно обеспечивать безопасность. Если бы сам он действительно много значил для кого-то, то, возможно, и в собственных глазах приобрел бы большее значение; ему не удавалось придать ценности ни своей жизни, ни своим мыслям.

– Представляете, – продолжал Жербер, – Пеклар знает одного врача, который совсем свихнулся на почве того, что ему приходится резать людей. Так, пока он оперировал одного, парень рядом помирал. Был вроде один, который все время, пока его кромсали, не переставал орать: «Ах, как болит колено! Ах, как болит колено!» Должно быть, это невесело.

– Когда дело доходит до этого, не остается ничего другого, как орать, – отозвался Лабрус. – Но знаете, даже это меня не так уж возмущает. Это надо прожить, как все остальное.

– Если вы так ставите вопрос, то оправдано может быть все, – заметил Жербер. – Остается лишь скрестить руки.

– Ну нет! – возразил Лабрус. – Проживать что-то не значит тупо претерпевать. Я согласился бы проживать почти что угодно именно потому, что всегда имел бы возможность проживать это свободно.

– Странная свобода, – заметил Жербер. – Вы не смогли бы делать ничего из того, что вас интересует.

Лабрус улыбнулся.

– Знаете, я изменился, для меня больше не существует мистики произведения искусства. Я вполне могу рассмотреть и другие виды деятельности.

Жербер задумчиво допил свой стакан. Странно было представить, что Лабрус мог измениться – Жербер всегда считал его неизменным. У него были ответы на все вопросы, и неясно, какие еще он мог перед собой поставить.

– Тогда ничто вам не мешает уехать в Америку, – сказал он.

– В данный момент, – отвечал Лабрус, – мне кажется, что лучший способ употребить мою свободу – это защищать цивилизацию, связанную со всеми ценностями, которыми я дорожу.

– Жербер тем не менее прав, – сказала Франсуаза. – Ты сумеешь оправдать любой мир, где будет для тебя место. – Она улыбнулась. – Я всегда подозревала, что ты принимаешь себя за Господа Бога.

Оба они выглядели веселыми. Жербер всегда поражался при виде того, как их воодушевляют слова. Что это меняло в порядке вещей? Что значили эти слова по сравнению с теплом божоле, которое он сейчас пил, по сравнению с газами, от которых позеленеют его легкие, и по сравнению со страхом, подступавшим к горлу?

– В чем дело? – сказал Лабрус. – За что вы нас осуждаете?

Жербер вздрогнул. Он не ожидал быть застигнутым врасплох в момент своих раздумий.

– Решительно ни за что, – ответил он.

– У вас был вид судьи, – сказала Франсуаза. Она протянула ему меню. – Не хотите десерт?

– Я не люблю десерты, – ответил Жербер.

– Есть торт, вы любите торты, – сказала Франсуаза.