Монах и дочь палача. Паутина на пустом черепе

Конец этой истории я узнал сам.

Узнав о том, что дочь ее покинула, мадам Йонсмит совершенно помешалась. Она клялась, что может вынести предательство, вытерпеть старость, выдержать вдовство, не станет роптать на то, что ее оставили в одиночестве в пожилом возрасте (когда бы она ни стала пожилой), и терпеливо покорится тому, что ее беззубая дочь отблагодарила ее хуже, чем змея. Но стать тещей! Нет-нет, до такой степени унижения она точно не дойдет! Поэтому она наняла меня, чтобы я перерезал ей горло. Это было самое жесткое горло, которое мне приходилось резать за всю мою жизнь.

Легенда о бессмертной истине

Шел медведь лисицу на ужин звать:«Я превкусного зверя убилИ, коль учат нас веру распространять,И хранить поглубже, и оберегать,То в берлогу его утащил.И, заметь, потрудился не только задрать,Но обескровить и освежевать,И шкуру повесить его просыхать,И даже поставить на лед охлаждать, —Там как раз под землей заморозило пруд, —Ну, в общем, нас яства отменные ждут».Побрели они вместе дорогой лесной,Развлекаясь любезной в пути болтовней,Поглядеть, просто каждый другому дружок…И никто бы, ей-ей, и помыслить не мог,Что косолапый планирует злой,Лишь только лиса отвлечется едой,Могучим ударом свалить ее с ног.И никто б, наблюдая улыбки их,Не сказал, что лиса улучает миг,Чтоб хозяина доброго обманутьИ свинью, им добытую, – вот ведь жуть! —Ненароком себе целиком умыкнуть, —Ну, или ягненка. Не в имени суть.Хитрость с Силой схлестнулись: тут жди беды, —Что угодно случится там, кроме еды.Сладкий мед на устах, горький яд в голове…Пропусти ж, моя муза, ты милю иль две,А Пегас мой ускорит полет свой слегкаИ в берлогу летит… коль кишка не тонка.Пусть же небо восплачет, земля задрожит:Там коза-бедолага недвижно лежит,Освежевана, хладна, нага и бледна, —Ну, короче, мертва безнадежно она.На гвозде ее шкура, умолк ее рот…Но сюжет наш тут новый дает поворот,Ибо живо воспряла коза головой, —Столь легко, как не сможет и каждый живой, —И глазами померкшими вдруг повела,И отверзла уста, и засим изрекла(Очень ясно для той, что давно умерла):«Хладны ночи зимой, тонки здесь одеяла,Жестко мне, неуютно. Вообще, я устала!»Мне неведом ответ, правда то или нет, —Видно, чудо случилось, друзья.Чушь, вы скажете? Ложь? Я отвечу: ну, что ж,Эту притчу придумал не я,Однако без покрова тайныОна бы сделалась банальной.Умолчу, как коза, слабых сил не щадя,И копытами топая, в танце кружилась,Чтоб, согревшись движеньем, вернуть себе живость,И свое сорвала одеянье с гвоздя,И в него торопливо оделаОхлажденное бледное тело.Как? То снова вопрос без ответа,– Но, клянусь, она сделала это!Засим помедлила без слов, —И, будто бы на страстный зовЛюбви великой и безбрежной,Что с чьих-то уст сорвался нежноИ что неможно превозмочь,Подпрыгнула – и пулей прочь!Рассвет без счету красил высьС тех пор. Миллионы пронеслисьГодов с событий тех неложных,Но все ж крестьянин осторожныйСтрашится через мрак брести,Медведя слыша на путиТяжелый шаг и рык тревожный.А куры (я не зрел воочью)С насеста спархивают ночью, —Сон страшный им темнит глаза:Крадется в этом сне лиса!Учили нас и учат молодежь,Что правый не сдается,Что истина себя являет. Что ж,Рассказ к козе вернется:Зачем же мной придумана коза?Затем, что истину убить нельзя, —Убей ее, и освежуй, и дажеУпрячь во мгле, – она себя покажет;Добыча Церкви (в сущности, любой, —Ну, кроме той, что чтим и мы с тобой), —Она мертва… но чуда жди, однако:Она восстанет, вспрянет изо мрака.

Превращение в транжиру

Маленький Джонни был бережливым мальчиком – тем, кто с самого младенчества развивал привычку к экономии. Когда другие маленькие мальчики проматывали свои состояния на разгульные удовольствия в виде имбирных пряников и леденцов из патоки, инвестировали в миссионерские затеи, не приносившие прибыли, подписывались под пожертвованиями в Фонд сирот Северного Лабрадора и в целом вели себя неразумно, Джонни бросал шестипенсовики в дымоход большого жестяного домика с надписью «БАНК» красными буквами над нарисованной дверью. Или же ссужал родителей несколькими пенни под чудовищные проценты и складывал в банк свою прибыль. Ему не надоедало бросать монетки в эту ненасытную трубу и оставлять их там. В этом отношении он заметно отличался от своего старшего брата Чарли, ибо, хоть Чарли тоже любил копить деньги, он привык так часто совершать набеги на свой банк при помощи кухонного ножа, что его родители обеднели, покупая ему копилки, так что им пришлось, хоть и с неохотой, препятствовать развитию накопительской жилки в его паникерской природе.

Джонни также не чурался работы: для него «достойный труд» был не пустой банальностью, какой он является для меня, а живой, питательной истиной, столь же цельной и сытной, как две стороны треугольника равны одной стороне бекона. Он предлагал придержать лошадей тем джентльменам, которые желали зайти в бар за своими письмами. Он гонялся за шустрыми поросятами по приказу загонщика. Он носил воду львам в странствующем цирке и делал все что угодно ради заработка. Кроме того, он был сообразителен, и прежде, чем налить воды измученному жаждой царю зверей, требовал шестипенсовик вместо обычного бесплатного билета на представление, которое его совершенно не интересовало.

Первой трудной работой, которой Джонни занимался с утра, был поиск ускользнувших булавок, иголок, шпилек, спичек и прочих незаметных пустяков; и если он порой находил их в таких местах, где их никто не терял, он изо всех сил старался потерять их там, где никто, кроме него, не сможет их найти. Со временем, когда он собирал их довольно много, он их «реализовывал» и складывал выручку в банк.

Не был Джонни и суеверным. Его невозможно было одурачить выдумкой про Санта-Клауса в рождественский сочельник: он лежал без сна всю ночь, полный скептицизма, словно священник, а ближе к утру тихо выбирался из постели и осматривал подвешенные чулки других детей, чтобы убедиться, что предсказанных подарков там нет – а утром всегда оказывалось, что их там действительно нет. Затем, когда другие дети плакали, потому что ничего не получили в подарок, а родители изображали удивление (как будто они действительно верили в эту почтенную выдумку), Джонни был слишком мужественным, чтобы хныкать; вместо этого он тихонько выходил через черный ход и занимался торговлей с многочисленными сиротами, сбывая им шерстяных лошадок, жестяные свистки, стеклянные шарики, волчки, кукол и сахарных ангелов – с разорительными скидками, но за наличные. Он продолжал заниматься этим в течение девяти долгих лет, всегда скрупулезно подсчитывая свои доходы. Все предсказывали, что в один прекрасный день он станет князем купцов или королем железных дорог, а некоторые добавляли к этому, что он продаст свою корону старьевщикам.

Тем временем положение его неэкономного брата становилось все хуже. Он с такой беспечностью относился к богатству, был так расточителен с прибылью, что Джонни считал своим долгом время от времени тайком брать на себя контроль за финансами брата, чтобы привычка к транжирству не разрушала моральный облик Чарли. Был очевидно, что Чарльз вступил на широкую дорогу, ведущую от колыбели до работного дома, и что ему нравится этот путь. Его расточительность была столь неуемной, что возникали серьезные подозрения в том, как именно он добывает те средства, которые так открыто тратит. Существовало лишь одно мнение касательно печального окончания его карьеры – и он, казалось, считал это окончание в высшей степени желательным. Но однажды, когда добрый пастор изложил ему все это, Чарльз проявил признаки некоторого понимания.

– Вы и в самом деле так считаете, сэр? – спросил он задумчиво. – Вы меня не разыгрываете?

– Уверяю тебя, Чарльз, – сказал добрый пастор, уловив лучик надежды в снизошедшей на мальчика серьезности, – ты определенно окончишь свои дни в работном доме, если немедленно не прекратишь транжирить. Ничто не сравнится с привычкой – ничто!

Чарльз мог бы подумать, что с учетом его частых и щедрых пожертвований в миссионерский фонд священник к нему довольно суров, но он этого не сказал. Он ушел в траурном молчании и принялся забрасывать медяками слепого нищего.

Однажды, когда Джонни был еще бережливее, чем обычно, а Чарльз соразмерно расточителен, их отец, истощив запасы убеждений и призывов к морали и не добившись никакого результата, решил прибегнуть к более простым аргументам: он попытается уговорить Чарльза быть более экономным, обратившись к его грубой природе. Он собрал всю семью и обратился к Джонни.

– Джонни, – сказал он, – как ты думаешь, много ли у тебя денег в твоей копилке? За девять лет ты должен был скопить значительную сумму.

Джонни мгновенно встревожился: а вдруг какую-нибудь босую девчонку придется одарить книгами для воскресной школы?

– Нет, – задумчиво сказал он, – не думаю, что там много денег. Этой зимой часто бывало холодно, а ты ведь знаешь, как сжимается от холода металл! Не-е-ет, уверен, что денег там мало.

– Что ж, Джонни, поднимись в свою комнату и принеси сюда свою копилку. Посмотрим. Возможно, Чарльз все-таки прав, и нет смысла копить деньги. Я не хочу, чтобы у моего сына были дурные привычки, которые себя не окупают.

И Джонни неохотно пошел наверх, в тот угол, где его большая жестяная копилка долгие годы спокойно стояла на сундуке. Он давным-давно избавился от искушения, поклявшись даже не трясти ее, потому что помнил: раньше, когда Чарльз тряс свою копилку, и внутри гремели монетки, дело всегда заканчивалось тем, что он ломал крышку копилки. Джонни подошел к своему банку, взялся обеими руками за карниз, набрался смелости и сильно потянул вверх – и тут он упал на спину, а копилка свалилась на него сверху, и он лежал, словно фигура на картинке, изображавшей землетрясение в Лиссабоне. В банке была лишь одна монетка, нехитрым образом подвешенная в центре, так что все монеты, падавшие через каминную трубу, звякали об нее, а потом попадали через небольшое отверстие в чулок Чарли, невинно подвешенный снизу.

Разумеется, о возмещении не могло быть и речи, и даже Джонни понимал, что любое временное наказание совершенно не будет соответствовать требованиям справедливости. Но в ту ночь, в полной тишине комнаты, Джонни записал свою великую торжественную клятву: как только ему удастся скопить хотя бы небольшой капитал, он потратит все свои оставшиеся силы на расточительство. Так он и поступил.

Четыре осла и жулик