– Не заметили ничего подозрительного?
Кроме того, что Мирослава зазомбовела и вздыбилась вот почти на этом самом месте?..
– Нет. – Фрост вдруг вспомнил, что в своих стараниях отыскать Василису Мирослава забиралась и в эти заросли тоже. – Совершенно точно – нет!
Неизвестно, сколько бы еще продолжалась эта неприятная беседа, если бы у Самохина не зазвонил мобильный: вякнул пару раз и заткнулся. Видать, не поймал сеть. Или поймал, но не удержал. Самохин бросил озадаченный взгляд сначала на экран телефона, потом на Фроста.
– Плохая связь. – Фрост пожал плечами.
Самохин молча кивнул, побрел прочь от реки, вверх по склону. Поднимался он неожиданно быстро и неожиданно ловко, не отрывая взгляд от экрана телефона. В вязкой тишине оврага его голос зазвучал неожиданно громко.
– Ну! Что выяснили?
Наверное, что-то выяснили, потому что Самохин прекратил свое восхождение и внимательно слушал собеседника несколько минут. Сначала слушал, а потом спросил:
– А родители почему не спохватились? У них дите малолетнее дома не ночует, а они что?
На сей раз объяснение заняло всего пару секунд.
– Ясно, – сказал Самохин мрачно. – Когда проспятся, допросите. Да, и мамашку, и отчима. Особенно отчима!
Фросту тоже все стало ясно. Ситуация была если не привычная, то точно узнаваемая. Родители бухают, а ребенок предоставлен сам себе. И если в случае с Василисой Гала хотя бы озаботилась ее исчезновением, то исчезновения этой несчастной девочки вообще никто не заметил. Разве только в школе. Теперь уже точно не в Горисветовской, а в самой обыкновенной сельской. А сколько еще в округе таких неприкаянных детей? Фрост знал, что много. Он посмотрел на свои затянутые в перчатки руки. Кости заныли, словно он был дряхлым старцем, реагирующим на смену погоды.
– Что с руками? – Задумавшись, он не заметил, как вернулся Самохин. Вернулся и с интересом пялился на перчатки Фроста.
А что? Очень даже подозрительно! С чего это он в перчатках на месте преступления?! Объяснять было долго, поэтому Фрост молча стащил перчатки, вытянул перед собой руки. Самохин разглядывал их долго и без смущения. Наверное, смущение у людей его профессии атрофируется еще в самом начале карьеры.
– Давно? – спросил он, налюбовавшись.
– В детстве.
– Не жарко в перчатках?
– Я привык.
На том их разговор и закончился. Казалось, Самохин выяснил все, что хотел. Фросту было велено расписаться в протоколе, пообещать являться по первому требованию и оказывать всяческое содействие. Он расписался и пообещал. А что еще ему оставалось?
У Мирославы болела голова. Болела, не переставая, с того момента, как она увидела мертвую девочку. Не помогли ни таблетки, ни крепчайший кофе, ни принесенный Лисапетой отвар «сердечных трав». Сердечный отвар она бы не стала пить никогда и ни за что, но Лисапета настаивала, а у Мирославы не осталось никаких сил держать оборону. Она и так держала оборону целый день! Сначала в разговоре с этим настырным следователем, который смотрел на нее так, словно она была не человеком, а редким музейным экспонатом. Потом в разговоре с шефом, который желал знать о случившейся трагедии в малейших подробностях и требовал от Мирославы почти невероятного – соблюдения полной конфиденциальности. А откуда взяться конфиденциальности, когда уже вся деревня стоит на ушах, а об убийстве ребенка знает весь район, если не область! Мирославе уже звонили из местной газеты, требовали пояснить и уточнить. Звонившего она послала еще до того, как тот успел закончить свой спич. Послала, а номер занесла в черный список. Журналюга потом пытался дозваниваться еще с нескольких номеров, а когда с Мирославой ничего не вышло, принялся донимать персонал. С персоналом у Мирославы разговор был короткий, она просто передала сотрудникам школы слова Всеволода Мстиславовича. В словах этих не было явной угрозы, но про конфиденциальность все всё поняли правильно. По крайней мере, Мирославе хотелось так думать.