Ясновельможный пан Лев Сапега

Такие политические уловки Льва Сапеги не очень нравились не только русским магнатам, но и самому Лисовскому. И, вообще, они характеризуют канцлера как политика, который умело играл на противоречиях между своими влиятельными соотечественниками, не брезгуя при этом прибегать к обычному обману. Не только Александр Лисовский таким образом остался в пределах Московии, но и все другие военнослужащие. Они вкусили прелесть военных побед и власти и не спешили выполнять положения статей соглашения между правительствами стран. Например, Роман Ружинский, последний потомок Гедимина, добившись должности гетмана в армии Лжедмитрия II, не считал себя одной из сторон договора и внезапно ночью нанес удар по Ходынскому полю, захватил обоз и пушки и погнал бегущих в панике русских до самой Пресни. Но срочно брошенный на помощь полк царской охраны восстановил прежние позиции.

Тем временем к Тушино, где сконцентрировались основные силы Яна Шкловского, подошел семитысячный отряд Яна Петра Сапеги. Добавив к своим военным еще столько же из тушинского лагеря, Я. Сапега на собственный страх и риск решил захватить Троице-Сергиеву лавру. Увеличить свое войско для него не стоило труда. Достаточно было пустить слух, что лавра — один из самых богатых монастырей Московии, как его армия выросла вдвое.

С войском в пятнадцать тысяч человек Сапега двинулся к монастырю. Одновременно господин Лисовский с тридцатью тысячами солдат захватил Коломну и вплотную подошел к Москве. Но, столкнувшись с армией князей Куракина и Лыкова, в тяжелом бою не смог одержать победу и отошел к селу Тушино. В таких условиях Ружинский и Лисовский первейшей своей задачей посчитали придать законный статус Яну Шкловскому. Они направили специальный отряд, который захватил Марину Мнишек и ее отца, возвращавшихся в Польшу.

«1 сентября 1608 года Марина Мнишек торжественно въехала в Тушино, где и состоялась ее нежная встреча с „чудом спасшимся мужем“» [79, с. 153]. Эта встреча, как и полагали Ружинский с Лисовским, значительно укрепила веру простого народа в подлинность «сына Ивана Грозного». Воспользовались этим моментом и недовольные правлением Василия Шуйского: князья Трубецкой, Сицкий, Засекины, Бутурлин и другие. Отец будущего великого князя московского Михаила, Федор (Филарет) Романов, получил титул патриарха русской православной церкви с легкой руки этих офицеров, находясь в тушинском лагере Яна Шкловского. Соответственно, в Московии на двух государей приходилось и два патриарха. В общем, делалось все возможное, чтобы поднять престиж самозванца и свести к нулю авторитет московского царя Василия Шуйского.

В этой ситуации номинальный правитель Московии Василий Шуйский, к слову, человек, который считался мастером политических интриг, решает обратиться за помощью к западным странам и в первую очередь к смертельному врагу Сигизмунда, да и к наизлейшему врагу Московии, — королю Швеции Карлу IХ. И это обстоятельство, как ничто другое, характеризует малодушие и слабость правительства Василия Шуйского. Вероятно, из двух зол меньшим Василий Шуйский посчитал союз с северным хищником. Последней надеждой Шуйского было возвращение из Швеции его племянника М. Скопина-Шуйского. Однако, заключив военный союз со Швецией, Василий Шуйский нарушил четвертую статью договора между Речью Посполитой и Московией от 25 июля 1608 года. Этому он уже не придавал никакого значения. А зря, потому как такое нарушение давало Льву Сапеге юридические основания начать организованную военную интервенцию на территорию Московии, чем он не преминул воспользоваться. Маски были сорваны. Начиналась полномасштабная война.

Глава 6.4. Восточный поход 1609–1611 годов

Носи на себе шкуру льва — станешь смелым и будешь опасен для других.

Альберт фон Больштедт

Наконец-то внутриполитическая ситуация в Речи Посполитой стабилизировалась (мятежники были разбиты), что способствовало открытому вторжению в пределы Московии. Да и природа тому благоприятствовала: годы 1606-й и следующий, 1607-й, были погожие, урожайные. Как отметил летописец: «Тот год 1606 по милости Божией хороший был. А в год 1607 по милости Божией люди болели мало и урожай на зерно средний был» [6, с. 253] (пер. наш — Л. Д.). Однако вопрос войны находился в компетенции сейма.

Особых препятствий для претворения в жизнь своих планов Лев Сапега не видит. Он уверен, что сумеет убедить депутатов сейма в необходимости военной кампании. Противниками неприкрытой агрессии по-прежнему выступают два высших военных руководителя Речи Посполитой — польский коронный гетман Станислав Жолкевский и великий гетман Великого княжества Литовского Ян Кароль Ходкевич. И хоть со смертью в 1606 году Яна Замойского, своего основного сторонника, они лишились сильной поддержки, полностью сбрасывать со счетов партию мира не следует. Великий канцлер считает, что не использовать такой удобный момент — непростительная ошибка, поэтому торопит события. Решительный бой противникам войны он собирается дать на общегосударственном сейме, который начнет свою работу только в начале следующего 1609 года.

Накануне сейма верные люди сообщили ему, что московская дипломатия активизировала свою деятельность. Не исключались во время заседания провокации со стороны подкупленной шляхты и даже вооруженное нападение на канцлера. Поэтому Сапега не только основательно готовился к своему выступлению, но и приказал разместить в зале дополнительное количество телохранителей.

15 января 1609 года на Варшавском сейме канцлер первым высказался за то, чтобы немедленно начать войну с Московией, несмотря на мирный договор, подписанный им же самим несколько лет назад [52, с. 56]. На прозвучавший из зала вопрос о юридических основаниях для начала военных действий он отреагировал довольно спокойно. Сапега знал, что главным аргументом противников его плана будет как раз это обстоятельство. Действительно, именно его подпись скрепляла мирную грамоту, подписанную в Москве в 1601 году. «Что из этого? — спросил представитель ВКЛ. — Если это основное препятствие для ставших слишком честными польских панов, в чем лично я очень сомневаюсь, то готов представить безупречное обоснование нашим действиям. Вы хорошо знаете, что направляли меня для заключения либо вечного мира, либо перемирия на непродолжительный срок. Однако в обоих случаях мирный договор должно было подписать на условиях Речи Посполитой, а не на условиях московского князя. К сожалению, получилось наоборот, говорю искренне, и моя большая вина в этом имеется. Борис Годунов силой добился подписания двадцатилетнего перемирия. Поэтому с правовой точки зрения в юридической силе этого договора можно усомниться. Те господа из вас, которые обучались римскому праву, должны согласиться, что говорю правду, — Сапега неторопясь вытащил из кармана заранее подготовленные несколько листов. — Вот в этом письме, перехваченном на границе, московский князь Василий Шуйский обращается за военной помощью к герцогу шведскому Карлу, как вы хорошо знаете, противозаконно овладевшему шведским троном, который по законам божьим принадлежит нашему королю Сигизмунду. Более того, Карл воюет с нами и захватил временно часть нашей территории в Ливонии (Инфлянтах). Тайный договор между Московией и Швецией предусматривает разделение сфер влияния в Ливонии (Инфлянтах). Согласно этому договору вся Прибалтика отходит к Швеции, а на земли ВКЛ положил свой глаз Василий Шуйский! (Разумеется, это временный союз двух хищников, так как в тайной инструкции своим генералам Карл велел захватить также Новгород, Псков и другие русские города. — Л. Д.) Поэтому мы, — продолжал канцлер, — имеем полное право рассматривать этот военный союз как направленный против ВКЛ и Королевства Польского. Ведь с 1600 года в течение восьми лет находимся в состоянии войны со Швецией и, разумеется, можем начать военные действия против Московии как ее союзника. Кому этого доказательства мало — вот следующее основание, дающее право явиться с воинскими отрядами в пределы восточного соседа. Мной уже сейчас подготовлен проект королевского универсала к жителям Смоленска, в котором наш поход объясняется желанием Сигизмунда спасти несчастный край от бед. А беды произошли оттого, что великокняжеский престол в Московии стали занимать люди, которые не по своим возможностям на великокняжескую высоту и великокняжеский трон позарились. Вот поэтому Сигизмунд как близкий родственник бывшей великокняжеской династии по праву родства пожалел погибающее государство и готов сохранить русский народ при всех древних обычаях» [71, с. 402] (пер. наш — Л. Д.).

Этот королевский универсал не только был идеологическим оправданием войны, но и ясно указывал на ее цели. Во-первых, Сигизмунд предъявлял свои права на московский трон. То есть действия Сигизмунда являлись вооруженной попыткой объединить Речь Посполитую и Московию — это была давняя мечта Сапеги. А во-вторых, ставилась задача-минимум — возвратить Литве Смоленскую и Северскую земли.

Юридическая сторона этой проблемы понятна. Но принципиален вопрос: имел ли Лев Сапега моральное право на такие действия? И ответ на него утвердительный: да, имел. Подтверждение тому можно найти в работе современного российского автора А. Бушкова: «Никак не могу согласиться с тем, что вторжение польской армии в 1609 году в пределы России в трудах некоторых национал-патриотически настроенных тружеников пера представлено едва ли не самым черным злодейством во всей мировой истории. Если речь идет о двух соседних государствах, сосуществующих рядом не одну сотню лет, лучше всего отказаться от привычки видеть все в черно-белом цвете. Просто невозможно доискаться, кто и когда нанес первую зуботычину, ставшую детонатором испано-французских, франко-итальянских, англо-шотландских и немецко-французских войн, которые тянулись много веков. Проще признать виновными все заинтересованные стороны. Именно так выглядят и русско-польские отношения. Никто не спорит, что король Сигизмунд поступил как последний негодяй, отправившись с войском в охваченное смятением соседнее государство. Однако тот, кто согласится с этой формулировкой, будет вынужден, если хочет остаться беспристрастным, применить эти самые слова в отношении великого князя Ивана III Васильевича. В 1492 году, когда внезапно умер польский король Казимир и у поляков хлопот стало выше головы, войска Ивана III неожиданно двинулись на соседей и заняли большую территорию с несколькими городами, присоединив ее к московским владениям. А если разбираться еще подробнее, мы, к своему унынию, найдем, что первое в истории упоминание о русско-польском конфликте говорит следующее: „Русские напали на поляков и отобрали несколько городов“. Добавим, что пишут об этом русские летописцы» [81, с. 329, 330]. В этом отрывке много правды, за исключением того, что Королевство Польское и Московское государство в те времена не граничили между собой, о такой стране как ВКЛ московский автор даже не вспоминает…

Сапега легко и непринужденно приводил все новые аргументы, которые наголову разрушали программу действий так называемой партии мира. Часть депутатов перешли на его сторону, но наиболее предвзятые не оставляли попыток отработать свои деньги. Несколько шляхтичей кричали, мешая литовскому канцлеру говорить. Несколько наиболее ярых его противников, как только Cапега закончил свою речь, попытались устроить настоящий бедлам: начав с едких насмешек «С неубитой лисы шубы не шьют», «Вот, слушайте предателя» перешли к откровенным призывам: «Рубите его на куски!». Барьеры были опрокинуты, возник общий шум, королевская охрана и телохранители Сапеги схватились за сабли, чтобы защитить канцлера, но тот нисколько не волновался, так как был готов к худшему развитию событий. Чтобы остудить пыл, заседание приостановили. Сапега покинул зал под охраной католических епископов. Кто-кто, а они были очень заинтересованы в увеличении своей паствы на востоке, поэтому поддерживали литовского канцлера. На следующем заседании король даже не стал выносить этот вопрос на обсуждение, война с Московией не была одобрена сеймом.

Однако Сапега не собирался отказываться от этой затеи. Ему удалось склонить на свою сторону некоторых польских магнатов, например коронного гетмана Жолкевского. Среди сторонников войны был и Станислав Варшицкий (он правил посольство в Московию вместе со Львом Сапегой в 1600 году). К ним присоединился вроцлавский воевода Ян Потоцкий и некоторые другие. В общей сложности желающих воевать набралось порядка одиннадцати тысяч человек. Из них сам Сигизмунд выставил две тысячи двести человек, отряд Льва Сапеги по количеству почти вдвое уступал королевскому: под флагами канцлера сражались всего девятьсот двадцать воинов. Цифра незначительная. Не правда ли? Тому было несколько причин: часть литвинов уже находилась на территории Московии, вторая часть войска сражалась в Инфлянтах против Карла IХ. Кстати, гетман великий литовский Ян Кароль Ходкевич выступал против помощи Лжедмитрию II и против войны с Московским государством. И выказывал свое недовольство королю. Как и раньше, упрекал его в том, что не выделил средств и не прислал вовремя военную помощь в Инфлянты, потому и не удалось одержать окончательную победу над шведами [17, с. 122]. Еще более, чем на короля, Ходкевич злился на канцлера: из-за хитростей этого лиса с ним, великим гетманом, случались всякие неприятности. Гетман давно сделал для себя вывод, что этот человек из государственной канцелярии спит и видит, как бы оставить его без работы, а заодно и без гетманской булавы. Судя по всему, Cапега сам жаждал лавров великого полководца. Еще больше убедился в этом Ходкевич, когда ему сообщили, что канцлер со своим отрядом, не дождавшись остальных, двинулся в сторону Смоленска. «Видимо, ему мерещится, что после моей победы под Кирхгольмом он сумеет с какой-то тысячей человек взять штурмом самую сильную крепость Московии, — с издевкой подумал Ходкевич. — Что ж, пусть попробует, это ему не секретную корреспонденцию у моих гонцов выискивать. И технология проста, не нужно никого убивать или связывать, просто добавить настойку сон-травы в спиртное. На такие дела он великий мастер».

Тем временем «староста велижский Александр Гонсевский, сидя на границе, наблюдал за делами в Московском государстве, писал к королю листы и уверял, что дела идут как нельзя лучше для Речи Посполитой, что Смоленск готов капитулировать, как только король появится под этим городом» [96, с. 487]. Гонсевского можно было понять: он был молод, честолюбив, мечтал о карьере и очень хотел воевать. А еще он жаждал отомстить Василию Шуйскому за свое почти двухлетнее заточение (во время заговора против Лжедмитрия I московиты бросили его за решетку). Именно Гонсевский сообщил Льву Сапеге о том, что обстановка на границе самая что ни на есть благоприятная для вторжения на территорию противника. Нетерпение канцлера подогревалось и донесениями разведки: смоленский гарнизон малочисленный и город можно будет легко взять. Сапега и Гонсевский рассчитывали одним львиным броском захватить Смоленск.

При встрече в сентябре 1609 года в Орше канцлер убеждал короля, не медля, идти на Смоленск. Он чуть ли не за руку тянул Сигизмунда в поход [71, с. 403]. Оптимизма Сапеги и Гонсевского не разделял коронный гетман Станислав Жолкевский. В своих записках он указывал: «На частной аудиенции пан гетман спрашивал его величество короля, на что ему рассчитывать, если уж король решил завершить это дело: каким образом, какими силами, сколько их, и каким пойдут путем. Поскольку в прошлом году имел король намерение идти на Северскую землю, размышлял пан гетман, не надо ли так понимать, что пойдем быстрее в этом направлении? Ведь Смоленск — старый замок, к тому же Борисом только что очень укреплен, и если не поддастся по своей воле, задержал бы короля и усложнил планируемый поход его. Для захвата Смоленска нужно много пехоты и амуниции, северские же замки — деревянные и такой армии, даже если бы не хотели поддаваться, — должны бы. Король на это пану гетману ответил, что пока и сам не определился, будет ли что-то. Что же касается направления, то хочет идти на Смоленск, так как его обнадежили, что Смоленск готов поддаться, что и теперь староста велижский этим занимается, и ему дано уже несколько сотен людей конных и пеших. Упоминали и пана Сапегу (очевидно, здесь имеется в виду Я. Сапега — Л. Д.), что когда шел на Москву около Смоленска, то как был бы он именем короля, а не мошенника (Лжедмитрия II — Л. Д.), то уже тогда поддался бы этот замок. Пан гетман на это только сказал, чтобы король приказал хорошо разведать, не случилось бы ошибки» [89].

Дважды, в 1584 и 1600 годах, Лев Сапега приезжал в Московию дипломатом, в третий раз он пришел туда завоевателем. Около 19 сентября 1609 года канцлер великий литовский со своим отрядом расположился под стенами Смоленска. Скоро и король выступил в поход. Он приказал сделать это же и обоим своим великим гетманам: коронному польскому — С. Жолкевскому и литовскому — Я. Ходкевичу. Жолкевский всячески старался избежать участия в войне, продолжал возражать против нее, ссылаясь на то, что она начинается поздно по времени года, перечислял неудобства, которые неизбежно ждут армию в осеннее и зимнее время. Но Сигизмунд твердо стоял на своем. При встрече в Минске король имел очередной длинный разговор с гетманом Жолкевским, тот по-прежнему выискивал возможности избежать участия в этом сомнительном мероприятии.

Вступив в пределы Московии, Сапега почувствовал себя новым Александром Великим. Культ македонского царя был распространен на землях ВКЛ. О его славе грезили не только Сигизмунд Ваза, Сапега или Ходкевич, но и каждый простой военнослужащий. Походить на легендарного царя хотел даже Стефан Баторий, и его фраза «Если б не был королем, то хотел бы быть иезуитом» — не что иное, как парафраз на тему Македонского: «Если б я не был Александром, то хотел бы быть Диогеном». В определенном смысле Сапеге, как и Александру Великому, выпало отомстить своим врагам за прежние обиды, вернуть белорусские земли, ранее захваченные московитами, завоевать самую большую страну мира. Вместе с тем он чувствовал неуважение к этой стране и ее варварским обычаям. Он помнил, что эти люди сожгли его родовой замок в Островно. Они лишили его мать покоя, когда заставили ее бежать, спасая свою жизнь и жизнь детей. Любовь к родине не исключала для Сапеги вынашивания имперских планов в зрелом возрасте. Он вырос, набрался сил, и готов отомстить своим обидчикам. Ясновельможный рассчитывал за короткое время захватить самую большую страну мира, и численный перевес противника — стотысячная армия Московии против одиннадцатитысячного литовско-польского войска (соотношение 1 к 9!) — его ничуть не смущал. Даже Наполеону Бонапарту такое было не под силу, в его армии насчитывалось полмиллиона солдат. На подобный шаг мог пойти только новый Александр Великий. Сапега не был легкомысленным. Его планы основывались на точных расчетах. Но пока это были только планы, поскольку взгляды канцлера на дальнейшую судьбу Московии несколько отличались от взглядов Сигизмунда Вазы. Залог успеха литовско-польской армии заключался в военной подготовке и умении одерживать победы в сухопутных сражениях. Тайным оружием ясновельможного был выдающийся авантюрист Александр Лисовский и его воины — «лисовчики» (так прозвали их в народе). Большую ставку Сапега делал на скорость, «молниеносность» литовской крылатой конницы: в кратчайшие сроки его войска должны преодолевать большие расстояния и штурмом брать мощные крепости. Только таким способом можно обеспечивать необходимые запасы провианта для небольшой, но боеспособной армии. Однако жизнь внесла в этот план свои коррективы.

Первой большой неудачей стала борьба за один из старейших белорусских городов — Смоленск: его никак не удавалось взять. Это был довольно большой город. Окружность стен, по подсчетам Жолкевского, доходила до восьми тысяч локтей, сложены они были из огромных природных валунов; по стенам возвышалось тридцать восемь башен. Когда войско Речи Посполитой приблизилось, по приказу смоленского воеводы Шеина сожгли городской посад. Жители укрылись за крепостными стенами. На предложение капитулировать смоляне только усмехались. По мощи укреплений их город уступал разве что столице бывшей Византийской империи — Константинополю. Видя, что огонь из пушек не приносит желаемого результата, Сапега предложил провести переговоры. Как прирожденный дипломат он делал ставку на хитрость, уговоры, подкуп. Как раз таки с помощью этих средств он привык достигать нужного результата. Приказ ясновельможного должен был исполнить витебский купец Богдан Велижанин, имевший прочные торговые связи со смоленскими торговцами. Не вызывает сомнений, что и на этот раз Сапега собирался деньгами расположить к себе определенную часть купцов, которые в свою очередь должны будут повлиять на общее настроение защитников крепости. Налоговые льготы и воссоединение с кровными братьями — вот те пряники, на которые великий канцлер очень рассчитывал. «Смоленские купцы приняли посланника ласково… Но, зная уловки литвинских купцов, воевода Шеин даже не позволил ему (Велижанину — Л. Д.) зайти в крепость» [82]. Ответа на письма короля и гетмана смоляне заставили ждать до следующего дня. Тем же вечером в осажденную крепость пробрались с письмами от В. Шуйского. В своей грамоте Шуйский выражал благодарность всем смолянам, которые сохранили ему верность, и обещал большие награды, если так будет и впредь; сообщал, будто бы Скопин-Шуйский одержал победу под стенами Калязина монастыря [82]. Если бы Сапега в тот же день узнал, что стражи проглядели посыльного Василия Шуйского, он бы не стал возлагать больших надежд на посольство Богдана Велижанина. Следующее утро полностью оправдало предчувствия канцлера. Никаких любопытных новостей, кроме той, что купцу поднесли рюмку водки, не было. Смоляне, отрезанные от мира, испытывавшие острый недостаток продовольствия, были готовы лучше погибнуть, чем сдаться на милость королю. С этого момента Сапега считал себя морально свободным от ответственности за безуспешные штурмы Смоленской цитадели: посланцев Шуйского прозевали военные стражники. Формально прямого отношения одно из высших гражданских должностных лиц к ним не имело.