Любовь и проклятие камня

— Вы…, — перебила с каким-то отчаянием Елень.

— Я знаю, вы хотите сказать, что я солдат. Что это был приказ. Что такова судьба… Ошибаетесь. Если бы в ту кровавую карусель не угодила ваша семья, я бы никогда не засомневался…

— Господин!

— Но поверить в предательство своего друга я не могу! И не стану! Мне проще усомниться в праведности происходящего!

— Но…

— Не шевелитесь или вы хотите, чтоб я еще раз вас перетягивал?

Елень не сводила с него напуганных глаз. Такие речи до добра точно не доведут! Его сосредоточенное лицо, освещенное пламенем свечи, ничего не выражало. Елень не сводила с него глаз, ей было страшно и стыдно, и эти два чувства так сильно смешались, что она сама не понимала, какое из них сильнее обжигало сердце, заставляя его трепетать незнакомыми струнами… А Соджун молчал. Раскинул рядом с ее тюфяком свой и лег, а лицо было абсолютно непроницаемым.

[1] Древнее обезболивающее.

Глава девятнадцатая.

Через пару дней Соджун ушел из комнаты Елень, перебравшись с остальными мужчинами семьи в сенник. Женщины поселились в комнате с госпожой. Соджун приходил утром, перетягивал Елень бинтами и молчал. Молчала и она: говорить с капитаном было неловко.

Жизнь входила в обычное русло. Соджун, воспользовавшись столь неожиданным отпуском, торопился закончить обустройство дома. Тот становился все краше, деревья расцветали прямо на глазах, а горы все больше зеленели, и раны бывшей рабыни затягивались.

Настал день, когда Хванге вместе с Чжонку покинули дом, направляясь к учителю. Мать смотрела на вертлявого сорванца, который все никак не мог усидеть в своей новой красивой одежде дворянина, и поправляла на нем поккон, но тот съезжал набок, и Елень ворчала на ребенка. Сонъи в шелковом ханбоке вертела в руках кончик красной атласной ленты, вплетенной в косу, и улыбалась. Иной раз она встречалась глазами с Чжонку и отводила взгляд, краснея, и юноша, смущаясь, опускал глаза.

А потом Соджун уехал в магистрат. Елень провожала его взором и молчала. С утра накрапывал дождь. Анпё седлал лошадь под навесом и ждал своего господина. Тот проверял, хорошо ли затянуты рукава, осматривал оружие, и в его неторопливых, доведенных до автоматизма движениях чувствовались мастерство и превосходство. Он сам оглядел своего жеребца, подтянул подпругу, еще раз проверил оружие и, лишь убедившись, что все в порядке, собрался уже сесть в седло, как вдруг оглянулся на дом. Елень, стояла в тени навеса, но Соджун разглядел ее, вынул ногу из стремени и перешел двор. Женщина отступила было в тень, но потом передумала и подошла к краю открытой террасы.

Капли дождя стучали по широким полям чжонрипа, тяжелые бусины пару раз ударили по щеке, но Соджун не сводил глаз с Елень, которая вышла его проводить. Он смотрел на нее, она не отводила взор, и оба молчали. В рассеивающихся сумерках он практически не видел ее лица, она не могла разгадать его взгляд, тонувший в тени чжонрипа.

— Вы не должны волноваться, госпожа, — сказал Соджун и улыбнулся.

— Во дворце вы встретите своего отца…, — тихо начала она, но капитан ее перебил.

— Не волнуйтесь. Я не оброню честь.

Елень протянула ему короб, спрятанный в шелковом платке.

— Это… обед…, — тихо сказала она.

Соджун улыбнулся, поклонился ей, принимая сверток, а потом поспешил к своему заждавшемуся жеребцу. На душе было тепло.