Европейская мечта. Переизобретение нации

Ибо Ты каменная гора моя и ограда моя; ради имени Твоего води меня и управляй мною.

Выведи меня из сети, которую тайно поставили мне, ибо Ты крепость [Zuflucht] моя. …

И не предал меня в руки врага; поставил ноги мои на пространном месте. …

Я забыт в сердцах, как мертвый; я – как сосуд разбитый, …

В Твоей руке дни мои; избавь меня от руки врагов моих и от гонителей моих. …

Как много у Тебя благ, которые Ты хранишь для боящихся Тебя и которые приготовил уповающим на Тебя пред сынами человеческими:

Ты укрываешь их под покровом лица Твоего от мятежей людских, скрываешь их под сению от пререкания языков.

Благословен Господь, что явил дивную милость Свою в укрепленном городе!

1945 – 1989 – 2015: цезуры в истории Европейского союза

Поворот к демократии в 1945 году остается в памяти как глубокая зарубка и радикально новое начало. Такая периодизация оправдана, но она несколько вуалирует тот факт, что с капитуляцией гитлеровского режима страдания, лишения и насилие для немцев не прекратились в одночасье, но сменились голодом, пленом и массовой миграцией в послевоенный период. Бегство, миграция и интеграция стали для Германии длительным историческим опытом, который отнюдь не завершился с прибытием последних перемещенных лиц и военнопленных, но продолжался и в 1960-е годы, когда прибыли так называемые «гастарбайтеры», и в 1970-е и 1980-е годы, когда настал черед вьетнамских беженцев, «людей в лодках» (boatpeople), и в 1990-е годы, когда хлынули военные беженцы из Юго-Восточной Европы, и вплоть до 2015 года, когда искали прибежища военные беженцы из Сирии и других кризисных регионов.

1989 год ознаменовался для немцев мирной революцией и неожиданным подарком воссоединения Германии. Но не следует забывать, что 1990-е годы были омрачены новыми войнами в Европе. После распада Югославии на Балканах разразились кровопролитные гражданские войны, которые вызвали резкий приток беженцев из этих зон боевых действий. Между началом балканских войн в 1991 и подписанием Дейтонских соглашений в 1995 году Германия приняла у себя на время 350 тысяч беженцев. В том числе военных беженцев из бывшей Югославии, а также представителей преследуемых меньшинств, в частности цыган из Румынии. В то время как многие из этих беженцев нашли прибежище в новой Германии, газетные заголовки запестрели названиями немецких городов, где происходили нападения правых радикалов на общежития беженцев: Хойерсверда в 1991 году, Росток – 1992, Мёльн – 1992, Золинген – 1993. Как и сегодня, приток беженцев в 1990-е сопровождался острой публичной полемикой, усилением праворадикальных партий и ужесточением законодательства о мигрантах. «Компромисс по предоставлению убежища», достигнутый в 1993 году, ограничился признанием конституционного права на предоставление убежища группе лиц, подвергнувшихся политическим преследованиям. «В соответствии со статьей 16а Основного закона практически не имеют шансов на убежище лица, прибывающие из стран, „свободных от политических преследований“, или кто въезжает из так называемых „безопасных третьих стран“, которыми Германия буквально окружена»[85]. Большинство балканских беженцев уже возвратились домой. Нападения на общежития беженцев продолжаются с 2015 года как в старых, так и в новых федеральных землях: в Эшенберге под Гамбургом, в Бёлене под Лейпцигом, в Майсене и Любеке, Лимбургхофене и Теглице, но мы больше не читаем о них на первых полосах газет, потому что они стали частью повседневной жизни.

Сравнение цезур 1989 и 2015 годов весьма показательно, ибо свидетельствует о различиях и о новых вызовах, с которыми столкнулся ЕС в нынешней ситуации с мигрантами. Падение Берлинской стены, писал Вольфрам Айленбергер[86], оглядываясь на осень 1989 года, «означало огромный скачок мобильности. Под знаком свободы он фактически перекроил политическую карту Германии, Европы, да и всего мира»[87]. Ключевыми моментами этой трансформации стали «мобильность» и «свобода». «Мобильность» означала открытость границ, свободу передвижения и возможность активной миграции. Движение и свобода оказались взаимосвязанными. Падение стены позволило множеству людей, которые десятилетиями были невыездными, снова свободно перемещаться и ориентироваться в заново организованном европейском пространстве. Если в таких странах с огромными территориями, как Россия или Китай, загранпаспортом обладает или пользуется лишь малая доля населения, то Европа стала транснациональным регионом, где мобильность и свобода передвижения стали нормой и базовой ценностью. После Шенгенского соглашения внутренние границы были отменены, отчего выиграла свободная и мобильная молодежь, поколение «Erasmus»[88], знающее об опасных и закрытых границах лишь понаслышке.

2015 год, продолжает Айленберг, «знаменует конец главного заблуждения жизни целого поколения европейцев». Он имеет в виду иллюзию, взращенную в воображаемой «крепости Европы», будто глобальные миграционные потоки, страдания миллионов в странах Ближнего Востока, Азии и Африки можно и дальше держать на дистанции. Эту иллюзию рассеял приток беженцев из регионов, где сейчас идут конфликты и войны; эти беженцы уже не вписываются в привычные схемы мобильности. Контраст между 1989 и 2015 годами очевиден, он выявил кардинальное различие между активной и пассивной миграцией. 1989 год был исполнен эйфории преодоления границ под знаком свободы и мобильности, с 2015 года все стало прямо противоположным: теперь европейцы каждый день имеют дело с некой формой мобильности, которая уже не исходит от них, а обрушивается на них и воспринимается как вторжение. Перспектива радикально переменилась. Если раньше границы упразднялись, то теперь усердно создается и укрепляется новый пограничный режим. Сегодняшние мигранты несут в себе реальность горячих точек и войн, по-прежнему тлеющих вне Европы и вспыхивающих снова и снова в самом сердце Европы. Они настойчиво указывают нам на то, что мы предпочли бы не замечать: мы – часть мира глобализации, которая характеризуется как позитивными, так и негативными формами мобильности. То, что мы считали далеким и надеялись удержать от себя на дистанции, приблизилось к нам и стало ближайшим соседом.

То, что в 1989 году еще было европейским событием, в 2015 году стало глобальным. Глобализацию, как и изменения климата, мы воспринимаем не постоянно, а от одного потрясения к другому. Европа окончательно стала частью глобального мира и поэтому вынуждена по-новому позиционировать себя. Массовый исход, который мы сегодня видим, выявил то, что давно уже накопилось под спудом: миграция в ее разнообразных ликах – переселений, депортаций, бегства и изгнания – стала визиткой ХХ и начинающегося XXI века. Эти обстоятельства представляют нам собственную историю миграции в контексте общеевропейской «разнонаправленной» истории миграции. Между тем воспоминания о Холокосте и окончании Второй мировой войны 8 мая 1945 года прочно закрепились в национальной памяти каждой из стран – членов ЕС. Если такие вопиющие преступления в ХХ веке, как война на уничтожение, Холокост или ГУЛАГ, мы сегодня относим к событиями ушедшего и, следовательно, завершенного прошлого, которые сохраняем в памяти как предупреждение на будущее, то принудительное, массовое перемещение людей – это часть географически расширенной истории насилия, которая продолжается и повторяется в нынешней Европе в совершенно другом историческом контексте.

После окончания Второй мировой войны ЕС пережил три фазы своего развития. Первая фаза – с 1945 по 1989 год – характеризовалась политическим климатом конфронтации между Востоком и Западом во время холодной войны. Создание Европейского союза, основанного на экономических интересах, было делом союзников по антигитлеровской коалиции, в том числе многих французских ветеранов Первой мировой войны, готовых к примирению. Эту фазу стабилизировала поляризация идеологий. Следующий период длился с 1989 по 2015 год и был фазой плюрализации. С падением Берлинской стены и крушением социалистических государств иссякла интегрирующая сила поляризации. Противоположности утратили свой разделяющий потенциал, Восток и Запад сблизились, Европейский союз разросся. Это привело к «расширению на Восток», в котором Владимир Путин усмотрел «геополитическую катастрофу». Эту фазу консолидировала самокритичная память о Гитлере и Сталине как виновниках исторических преступлений, а также транснациональное признание прав человека. В 2015 году началась третья фаза, вызванная глобальным миграционным кризисом, она продолжается по сей день. В этой фазе антагонизма интегрирующая сила ЕС стремительно убывает. Разверзлась идеологическая пропасть, но раскол теперь проходит не между политическими системами, а внутри страны и внутри общества. Новый враг – беженец, чужой, который разрушает однородность общества и угрожает единству нации.

Три фазы развития ЕС

Перед лицом этих драматических процессов памятование о некоторых страницах европейской истории может помочь иначе увидеть будущее, усиливая сочувствие к тем, кто сегодня страдает, напоминая о многолетней успешной истории интеграции, равно как и об ошибках и упущениях, которые не должны повториться.

Европейская мечта

Национальные государства, о чем говорил уже Эрнест Ренан, консолидируются вокруг «национального мифа». Слово «миф» имеет разные значения. Всякий, кто отождествляет миф с ложью, стремится немедленно развенчать национальный миф, как это сделал Ролан Барт в своих «Мифологиях». В этом смысле миф есть идея фикс или иллюзия, которую разоблачает критический взгляд. Однако тот, кто понимает миф как учредительный нарратив или историю, подобно этнологу Брониславу Малиновскому[89], приходит к иному выводу[90]. Но, чтобы взглянуть на миф с этой точки зрения, необходимо определенное самоотстранение, чтобы не сказать «самоэтнография». Тогда станет ясно, что в учредительных нарративах нуждаются не только первобытные племена, но и современные нации. Именно в этом направлении следует ключевая мысль историка Бенедикта Андерсона[91], который определил нации как imagined communities («воображаемые сообщества»). Благодаря этой формуле мы можем теперь, не прибегая к сомнительным конструктам, таким как «дух народа» или другие коллективные «мифы» (в смысле лжи), видеть в нациях сообщества, которые консолидированы вокруг представлений о том, во что они сообща верят, что о себе знают и чем неукоснительно руководствуются в жизни.

В качестве «воображаемых сообществ» нации не являются естественными образованиями, но представляют собой исторически переменчивые коллективные субъекты, которые конституируют себя как группа посредством изменяющихся представлений о себе. Таким образом, притягательность и убедительность национальных государств заключаются не только в их политическом устройстве, экономическом укладе или властных структурах, но и в эмоциональных представлениях и интуициях, которые друг с другом разделяют жители страны. Ровно за сто лет до Бенедикта Андерсона, в 1882 году Ренан говорил на доступном ему в XIX веке языке о «душе» нации, которую сегодня мы заменили словом «идентичность». Тем не менее Ренан подразумевал нечто похожее, говоря, что душу нации составляет «общее обладание богатым наследием воспоминаний». И добавив: «сущность нации именно в том, чтобы все индивидуумы имели много общего, чтобы все они многое позабыли»[92].